Бог дождя - Майя Кучерская

– Как ты смеешь разговаривать со мной матом? Да ты знаешь, что сейчас ты умрешь? Как тебя зовут?

Он молчал.

– Как тебя зовут? Говори сейчас же! – она пошевелила его ногой.

– Саша, – сипло бормотнул парень.

– Так вот, Саша, я хочу сказать тебе, что если ты еще будешь ругаться матом, я тут же вернусь и выстрелю в тебя из пистолета!

После этой наставительной речи она вскочила обратно на велосипед и быстро поехала дальше. Саша остался позади – ее жалкий маленький враг. «Я прощаю тебя», – напевала она и тихо улыбалась: еще один вечер прожит не зря и хоть чем-то оказался заполнен!

Мокрая, Аня поднимала велосипед на четвертый этаж – в лифт он не помещался, прокатывала его в комнату родителей, прислоняла к дивану. Он стоял, поблескивая – усталый, легкий, живой.

Ноги у нее подкашивались. Ни одной мысли больше не было в голове, ни отзвука боли в сердце. Нарочно она пыталась заставить себя подумать еще хоть немного об отце Антонии – тщетно. Вымывшись и быстренько покрестясь на иконы, она предавала свой дух в руци и засыпала мертвым сном.

Так, с велосипедной помощью решена была проблема вечеров и ночей. Только ведь перед ними еще существовало утро! Она просыпалась поздно, как можно поздней, заставляя себя спать, спать – тело поламывало от вечерних прогулок, и поднималась Аня только к одиннадцати, к полудню – но даже это помогало мало, все равно – страшной пустыней впереди расстилался бесконечный, необозримый, непреодолимый день. Как перейти его, как перепрыгнуть?

Родители вернулись с дачи. До отъезда оставалась небольшая трехнедельная капля. Последние сборы, вещи, волнения, но она жила мимо, ей было плевать, автоматически делая только то, о чем просила мама – сходи к зубному, там очень дорого. Сходила, вылечила зуб. Пойдем купим тебе хоть одни приличные брюки, кофточку – там неизвестно, сколько это стоит. Съездили в универмаг «Москва», купили брюки, блузку с длинным рукавом, две несколько сомнительные, пошитые каким-то кооперативом футболки.

И опять она бессмысленно, незаметная для них, беспокойных, лежала одна под музыку, правда перебралась на диван, чтобы не шокировать маму, пробовала читать какие-то книжки, но и там, куда ни глянь, было все то же – треугольники, треугольники, рябило в глазах от этой художественной литературы. Невозможно. Этот склизкий трезубец, эта личная жисть. А она ли, она ли не любила православие, она ли не исповедовалась, по крохам собирая изо дня в день свои грехи, она ли не молилась, не била поклоны, она ль не боролась с глупою плотию – ничего не предчувствуя, презирала одиноких женщин около сорока, ревностно заботящихся, опекающих (по-матерински, по-матерински!) возлюбленных (о Господе!) своих духовных отцов. Не простудитесь, батюшка, не выходите раздетым на улицу, ну куда ж вы побежали, накиньте пальтишко, вы и так уже покашливаете, еще бы, с утра ничего не ели, скушайте четыре пирожка с капустой – для вас старалась, пекла, вот купила себе и вам валидольчику, – сердце-то у вас как? А вы, гражданочка, не подходите, говорю вам, не подходите даже близко, батюшка и так устал от вас, уходите вообще отсюда, ну что вы тут стоите, где ваше христианское смирение, вы, между прочим, не в магазин, вы в храм Божий пришли, нет, вы на нее посмотрите, не уходит, я ж вам говорю, он больше не выйдет, он плохо себя чувствует, он от вас заболел! Что ж – покликушествуем, посублимируем вместе, где вы, где вы, жены-мироносицы, – поиспытываем же вместе желанье нежности и религиозный экстаз!..

Вдруг ей надоело.

И выблевать из себя захотелось без остатка все.

Аня взглянула на часы – полвосьмого, за окном было еще светло, подняла глаза на календарь с церковкой, висевшей над письменным ее столом – суббота, седьмое (ага, это значит, уже месяц она так лежит) включила утюг, погладила любимую косынку «с конями», надела все чистое и пошла на исповедь. Во второй по близости к дому храм, в Данилов монастырь. Она пришла как раз вовремя: только что закончилась всенощная, а после службы несколько человек вышли исповедовать в маленький подземный храм – здесь исповедовали и по субботам. Нарочно выбрала очередь покороче – значит, батюшка не самый популярный, и слава богу, не все ли равно! Ей достался длинный, невероятно худой, весь заросший черной брадою монашек – Аня вяло пробормотала, что унывает, грустит и почти не молится толком. О главном она решила смолчать, только, может быть, намекнуть слегка. Однако едва она намекнула, монашек, до этого лишь молча кивавший, сейчас же оживился и начал задавать вопросы.

Вопрос за вопросом, подробность за подробностью – и невозможно ведь было неправду говорить! И дальше отделываться намеками! Через две минуты священник сказал спокойно:

– Это влюбленность. Вы влюблены.

Аня чувствовала, что ее бросило в пот. Ни с одним человеком на земле она еще это не обсуждала. А эти… эти батюшки сразу ныряют в твою душу и чувствуют себя там как дома. Один такой в ее жизни уже был. Хватит. Ей хотелось немедленно сбежать, не отвечать больше ни на что, не допрос же это, в самом деле! Скомкать разговор. Не тут-то было.

– Значит, вот что я вам скажу, – батюшка помедлил, взглянул на нее внимательно и как будто с сочувствием, – вам этого человека надо оставить. Не ходить больше к нему в храм, не исповедоваться у него. Никогда больше с ним не встречаться.

Что? Что он такое говорит? А благодать священства?

Но вслух она только произнесла:

– Я не смогу. И я не понимаю, почему оставить.

– Скажите сами, как вы к нему относитесь.

Аня молчала. Монашек ждал. За что они ее мучают?

– Я его люблю, – прошептала она наконец, теряя последние силы.

– А он – монах. Любить монаха – это грех. Серьезный. Подумайте и о нем.

– Но может быть, все это скоро пройдет, и тогда…

– Такое не проходит. А если и проходит, то легко возвращается.

– У меня просто не хватит сил.

– Огня вы не боитесь!

– Какого еще огня? – она почувствовала новый прилив плачущей какой-то беспомощности, но тут же встряхнулась, взяла себя в руки, застыла.

Иеромонах пристально глянул на нее, глаза в глаза, но, встретив веселый и холодный взгляд, вдруг смутился.

– Всякого.

Нет, не могла она сейчас опустить голову, пообещав невозможное, отказаться от себя – не могла, и высказала последний свой отчаянный аргумент:

– Скоро, совсем скоро я уезжаю, из этого города, из этой страны, возможно, навсегда, даже если это время не общаться, может быть, хотя бы потом, хотя бы письма? Там, куда я еду, я буду совершенно одна, не к кому будет обратиться.

Кто тянул ее за язык, зачем? Если бы не вопрос, можно было б действовать по умолчанию, но она не могла уже остановиться – исповедь.

– Не надо. Это значит, огонек будет тлеть. Это вам только кажется: нет, будете писать об одном духовном – сами не заметите, как не сумеете сдержаться. Бог все устроит и без писем.