Наша Рыбка - Робин Фокс

– Так, – сказал я. – Начнем с того, что ты видела. Что именно ты видела, Марина?

Некоторое время она молчала. Потом растерянно улыбнулась, будто просто своим невероятным догадкам, но мне это показалось излишней театральностью.

– Игорь! Это так странно – то, что я видела! Но надеюсь, мне показалось.

– Нет, это вряд ли.

– То есть ты целовался с Петей? – Она странно скривила лицо.

– Ну… В общем, да. – Пришлось признаться.

– Как это понимать?

– Я не хочу, чтобы ты об этом думала. И еще больше я не хочу, чтобы кто-то об этом знал. Ты понимаешь, к чему я?

– Ты что – гей?

Мне хотелось обозвать ее дурой, но я сдержался.

– Марина, я тебе объясню. Нет, я не гей, это полное идиотство, что ты так сказала. А дело в том, что не только я встречаюсь с Ярославной, но и Петя тоже.

– То есть Ярославна встречается с вами обоими? – уточнила Марина, хмурясь с таким видом, будто я был каким-то кретином. Ей потребовалось несколько секунд, чтобы переварить эту новость.

– Да, да, я же сказал.

– Круто, конечно. Но, слушай, я не поняла, почему ты-то целовался с Петей?

– А… А это, знаешь, очень сложно объяснить. Послушай, я не целуюсь с мужиками. Это было всего один раз – только что.

– Конечно, как говорится, один раз не…

– Прекрати!

– И это мой брат. – Марина вдруг остановилась. – Боже мой, Игорь, ведь это ты!

– И что?

– Да кто бы мог подумать про тебя такое? Ты читал такую книгу – называется «Мечтатели»? Вроде какой-то француз написал.

– Ну да, – буркнул я. – И фильм смотрел.

– Тогда скажи мне, что вы просто вдохновились сюжетом.

– Мы не рисуем друг на друге экскрементами, – сказал я, но Марина была непреклонна:

– Там еще один из героев в конце умирает.

– Его убили. У них там забастовка! – крикнул я ей вслед. – А у нас ни черта нет! Ты слышала? Ни черта у нас не происходит!

Да. Это все город, его скука, его сети и системы, гниль и грязь подворотен, трещины на стенах и бомжи в подъездах. Да, это деньги и статусы, престижные агентства, дорогая мебель, олигархи и тачки. А я как бы застрял между всем этим дерьмом. Это город сделал меня таким. Ясна с Петей тут ни при чем.

Я пошел обратно. Они сидели на том же месте. Их лица, повернутые друг к другу, разбивались на кусочки травинками и листьями, словно мозаика; я пытался всмотреться, посылал им мысленные сигналы, но они не оборачивались. На секунду закатное солнце вышло из-за деревьев, сверкнуло ярче, и Ясна с Петей исчезли. Какое-то время я видел лишь размытое темное пятно на их месте, потом солнечные лучи перестали меня слепить, и все вернулось на свои места. Ясна сидела перед Петей в расстегнутом сарафане, он сосредоточенно щупал ее грудь. Слишком сосредоточенно. Меня это насторожило. Оба они заметили меня лишь тогда, когда я подошел вплотную.

– Иди сюда, – сказал Петя, хмурясь. – Потрогай здесь.

Я приложил руку там, где он указал, слегка надавил пальцами и вдруг почувствовал что-то плотное. Инородное. Шарик. Так жутко, что аж скрутило кишки. Я нехотя поднял взгляд на Ясну.

– Мне нужно к врачу, – одними губами прошептала она, звука почти не было.

– Да, уедем сегодня же.

– Что это может быть? – спросил Петя. Он сделался бледно-зеленым. Я уже как-то замечал такую его бледность, ничего хорошего это не предвещало.

– Рак.

– Нет, Ясна, это может быть любая фигня! Почему сразу рак? – сказал я, но ужас, какой-то природный, первобытный, уже накрывал меня. – У моей старшей сестры как-то раз было что-то похожее, оказалось, просто вздулся лимфоузел.

– Скорее всего, это он. Я вам не рассказывала. – Голос ее дрогнул. Да что ж такое! Сколько у вас страшных тайн? У меня одного самая страшная тайна – это вы двое. – Рак преследует меня с детства. Два раза мне вырезали опухоль. В разном возрасте. Удалили там кучу всего, ну, вы знаете. С тех пор я постоянно сижу на таблетках. Говорили, что все закончилось, но я знаю, что это не так. Как будто чудовище живет внутри тебя и, притаившись, заставляет всех думать, будто оно исчезло. Понимаете? Но я-то чувствую, что оно там.

Чудовище не заберет тебя. Ведь так не бывает, что вот был человек и вот его нет, правда? Любимые останутся рядом навсегда. Нет? Нет, я знаю, конечно, что нет. Но это не про нас. Какая теплая земля… Трава прильнет к ней, нагретая осенним солнцем, и уснет. И исчезнет зимой. Трава просто испаряется на время и снова появляется в мае – зелененькая, молодая. В благоухающей клумбе, среди гортензий и астр разлагается трупик ласточки. Крохотная несчастная птица. Я поднимаю голову и вижу ее сидящей на проводе. Ее ли? Или там десятки других ласточек? Запах невыносимый… запах гортензий и смерти.

Мне нужно было быть сильным и хладнокровным. Не думать, – приказывал я себе. Не думать и собирать вещи. Не думать и вести машину. Остановиться на заправке, купить им обоим воды.

Полдороги Воронцов блевал. Господи, да он пережил побои родителей-алкоголиков, пережил отчима-извращенца. Но лишь одна мысль о болезни Ясны его уничтожила.

Так что там? Купить пакетов и салфеток. Взять в аптеке успокоительное и закинуть им обоим в рты. Не думать. Хоть кто-то из нас троих должен держать себя в руках.

Все будет хорошо. Все будет хорошо.

Самый счастливый день в жизни. Открыточная пошлость. Такая избитая, что аж зубы скрипят. Да, точно, так про свадьбы говорят. И про рождение ребенка, наверное. Приторный штамп, зажеванный до бессмысленности. И как это обидно, должно быть, что самый счастливый день уже прошел и счастливее ничего не будет. А впрочем, что это я так говорю, как будто сам такого не испытывал. Нет, испытывал – еще как. И мой самый счастливый день ушел и больше не повторится.

Мне придется использовать именно эту фразу: самый счастливый день в жизни. День, когда спустя неделю после нашего возвращения она выбежала из метро мне навстречу и весело затрясла, схватив за рукава рубашки.

– Это не рак! Не рак! Как ты и говорил! Фиброаденома. Я даже толком не знаю, что это. Но это не страшно.

Фибро-что-то-там махом вернула мне свет. До этого я все брел в какой-то бесконечной мутной пелене. Пусть боги, если только какие-нибудь из них существуют, благословят эту непонятную штуку, названную длинным словом на «ф».

Перед этим были мучительные семь или даже десять дней, пока знакомый онколог их семьи приехал из отпуска, пока она записалась на прием, пока, наконец, пришли анализы. Семь или даже десять дней, когда Воронцов ничего не жрал, но его постоянно рвало. Из-за обезвоживания он стал тощим, осунувшимся. Всю эту неделю я не находил себе места, бесцельно слонялся по квартире, пытался написать статью на заказ, но ничего не выходило, строчки расплывались на мониторе, тема казалась поверхностной и бессмысленной – кому мог сейчас понадобиться Баухауз? Кому какое дело до стилей в архитектуре, когда юная жизнь вот-вот может оборваться страшным, как будто бы нелогичным концом.