Возвращение в Египет - Владимир Шаров

В свою очередь «Колокол», листовки, прочие издания Вольной русской типографии староверы безотказно переправляют в Румынию, а уже оттуда контрабандой через границу, прямо в Россию. Дальше, затерявшись среди другого товара на огромной харьковской ярмарке, они разойдутся по всей стране; благодаря неутомимым офеням-ходебщикам даже раньше, чем к московским и петербургским студентам, попадут в самые глухие казацкие куреня. Постепенно двигается дело и с революцией. Свидетельство этому – прокламация, которую пишет Кельсиев и Герцен после одобрения Чичикова тут же отдает в типографию. Спустя пару месяцев многие тысячи ее экземпляров разлетятся от Балтики до Тихого океана. В листовке – практические советы, как организовать и с чего начать вооруженное восстание, но и в других отношениях она составлена грамотно. С первого взгляда не поймешь, что это не нечто божественное, а политическая прокламация.

Текст напечатан церковнославянским шрифтом. Вверху старообрядческий крест. Потом слова молитвы: «Господи Исусе Христе Сыне Божии, помилуй нас, грешных». Имя Сына Божия написано, как принято у староверов, синодальные пишут иначе – «Иисусе». Дальше преамбула: «Слушная пора приходит… Не сегодня так завтра христолюбивое воинство наше пойдет на Москву». Следом четкие указания, что шаг за шагом делать, а заканчивается всё так: «Казенная мироедная власть проходит, мирская народная приходит, иностранная исчезает, святорусская наступает. Аминь». Договариваются они и о том, что восстание начнут поляки, это как бы епархия Чайковского и его людей, затем всем войском поднимутся некрасовцы и вместе с польским легионом самого Чайковского через румынские земли пойдут в Бессарабию, на Волынь и в Подолию – начнут мятеж уже там. Из Малороссии они посредством эмиссаров поднимут донских и линейных казаков, московских и петербургских студентов брал на себя Кельсиев, а Чичикову достались те, кто меньше века назад пошел за Пугачевым, – горнозаводские рабочие Урала и уральские же казаки. Когда ни Кельсиева, ни Чайковского с ними нет, он и Гончар много говорят о Герцене. В чем-то сходятся, в другом нет, но делу это пока не мешает.

Для Гончара Герцен – что-то вроде царевича Димитрия. Тот воцарился как раз на казацких и польских саблях и убит был обманом теми же боярами, что спустя пять лет посадили на престол антихристово семя – Романовых. Для Чичикова он тоже могущественный аристократ, естественный и законный соперник Романовых, на престол он имеет те же права, что и они. Впрочем, Чичиков, когда Гончар впервые сравнил Герцена с царевичем Димитрием, в дневнике записал, что сначала ему это не понравилось, а потом он согласился с Гончаром, что человек в таких вопросах никакого права голоса не имеет, это дело не его разумения. Один только Бог может судить, кто Ему угоден, избрать его. А дальше ты можешь уверовать во Всевышнего, встать и пойти за Ним или отказаться, остаться в египетском рабстве. К сожалению, сам Гончар так же быстро, как увлекся Герценом, и разочаровался в нем. Незадолго до своей поездки в Лондон он писал Александру Ивановичу: «…земно кланяемся и заочно целуем честный зрак лица вашего», а встретившись по возвращении в Галац, сидя с Чичиковым на скамейке в городском парке, стал печально ему объяснять: «Рассмотрел я их ум высокий да пустой, потому что Бога не исповедуют, воскресения мертвых не веруют быти, и – вот мой ум с ними не сходен, и я от них выехал». Чичиков, как и Гончар, видел несходство своего ума с умом Герцена и долго на его счет колебался, не мог ни на что решиться. Но, может быть, как раз из-за того, что не спешил, двигался осторожно, едва ли не на ощупь, в отличие от Гончара, разочарования он миновал. До самой кончины Герцена то, что его и Чичикова связывало, только крепло. Потом, когда Герцена не стало, отношение Чичикова к его ученикам и наследникам – народникам, то есть ко всем тем, кого он как пастырь вел за собой, тоже не поменялось.

Впервые Чичиков заинтересовался Герценом еще в конце сороковых годов: когда они ему попадались, тщательно, с карандашом, читал номера «Колокола», спустя годы так же, с карандашом, перечитал все, какие сумел достать, статьи и брошюры Бакунина. Сам он, без Бога, не понимал мира, не понимал, зачем он тогда вообще существует, в чем его смысл и назначение. Без Бога сразу делалось одиноко и пусто, и не было разницы, куда идти и с кем. Что добро, что зло – всё было едино, без цвета, без вкуса и запаха, земля была безвидна и пуста, как будто о семи днях творения никто еще и не думал. Путевые дневники Чичикова пятидесятых – середины шестидесятых годов чуть не наполовину заполнены выписками из европейских революционеров всех мастей и окрасок, от Гарибальди до Маркса. Конечно, больше других – из работ, так или иначе посвященных России, то есть Герцена, Бакунина, Чернышевского. И вот по этим выпискам и комментариям к ним (как и раньше, Чичиков оставлял их или сразу по прочтении – тогда чуть ниже цитаты – или погодя, уже всё обдумав и взвесив, в этом случае на полях) в общем понятно, как он приходил к тому, что староверы и народники дальше пойдут одной дорогой. Это неизбежно и правильно, главное – угодно Богу. Первое свидетельство начавшейся работы – запись в дневнике от 15 мая пятьдесят четвертого года, что и староверы, и те, кого Чичиков уже тогда называл народниками, убеждены, что весь Божий мир попал под власть антихриста, и готовы на любые жертвы, только бы разрушить до основания это царство зла.

Следом шестидесятые годы. Отмена крепостного права, выкупные платежи, «Земля и воля» и ожидание всеобщего крестьянского восстания, о котором не только молят, но к которому и деятельно готовятся. Тысячами переправляют через границу прокламации, чтобы поднять народ и объяснить ему, как сорганизоваться, чтобы на этот раз не дать власти разбить крестьянские отряды поодиночке. Чтобы справиться с этой бедой, когда каждый крестьянский мир думает, что коли они убили своего барина, то и делу конец, пускай остальные сделают то же самое, и на Святой Руси не останется ни одного кровопийцы-дворянина. Землевольцы намечают явки и договариваются о паролях, чертят правильные штабные карты, какой отряд и откуда пойдет – сначала к уездным городам, потом к губернским. Где взять оружие, свинец, порох, добыть продовольствие. Очень важная часть плана – сборные пункты, где крестьянские отряды должны соединиться с идущими с востока и юга казаками (они целыми полками поднялись на защиту старой веры) и поляками (с запада), восставшими во имя «нашей и вашей свободы», а дальше уже всем скопом идти на Москву.

Снова рыхлил и поливал землю. Посадил настурции. Продолжаю.

Как раз здесь, то есть в районе шестьдесят второго года, я думал поместить три небольшие истории, о них я тебе уже раньше писал. Первую рассказала подруга няни Таты – той самой, у которой весь срок заключения пролежал в сарае мой архив. Дело было в Вольске, за чаем. Говорили, кто и из какой семьи родом, и она рассказала, что была младшим ребенком (по счету одиннадцатым), отец потомственный коробейник. Впрочем, к тому времени, что она родилась, он успел встать на ноги – в большом терском селе Знаменском держал целый магазин колониальных товаров. Звали его Тимофей Конотоп. Семья была бедняцкая, вдобавок, по причине своей болезненности, Тимофей был признан негодным к военной службе, и общество не выделило ему никакого земельного пая. Оставалось одно – вслед за собственным отцом заделаться офеней. Этот Тимофей был небольшого роста, вертлявый и донельзя разбитной. Но веселый, так и сыпал прибаутками, любого мог заговорить до полусмерти. Денег на обзаведение у него не было, с трудом хватило на товар, и уже плохонькую кобылу, чтобы его возить, купить было не на что. Всё это прикинув, он взял в жены сильную, здоровую девку, ростом чуть не вдвое больше его самого и ширококостную, как ломовая лошадь. Потом всю жизнь звал ее своей лошадкой. Так они и ходили по куреням. Она носила короб с товаром, а он торговал. Подруга говорила, что мать любила его прямо до безумия, а он ее считал за вьючную скотину. Она исправно беременела, но на шестом месяце, в очередной раз подняв поклажу, выкидывала. После седьмого выкидыша – прежде, несколько дней проплакав, мать снова покорно впрягалась в лямку – всё пошло наперекосяк. Она так хотела ребеночка, а тут отчаялась, поняла, что вы́носить не дадут. И вот, чуть окрепнув, мать не короб на себя навьючила, а до крови избила своего благоверного. После этого он всё-таки купил какого-то мерина. Дальше она сидела дома и рожала каждый год по младенцу, а он по-прежнему ходил по горам, по долам и среди прочего мелкого товара носил прокламации от Герцена, которые казаки разбирали лучше любых иголок и ниток.