Магия отчаяния. Моральная экономика колдовства в России XVII века - Валери Кивельсон

Отдельные – немногие – обвинения связаны с попыткой использовать магию, чтобы привлечь заказчиков и отвадить их от обращения к конкурентам. И снова мы видим преобладание мужчин в той же пропорции – один к четырем. В 1666 году ахтырский протопоп сообщил о признании ткача-черкаса по имени Васька, который творил колдовство с помощью украденных просфор: «Всяких людей к себе еретически приворачивал, чтоб к нему к его ремеслу ходили и ремесло ево любили, а товарыщев своих ахтырских ткачей люд ем остужал»[281]. В Туле в 1671 году был пойман преступник («вор») Ивашка Власьев сын Попов, безземельный крестьянин из Нижнего Новгорода, и при нем обнаружили «в мешочке травы, да коренья, да холст, да рубль 10 алтын». На допросе Попов признался, что получил холст и деньги от местного жителя, которого якобы излечил от «крикоты». Подвергнутый пыткам для подтверждения своих показаний, Попов рассказал: «И бывал де он, вор, во многих твоих в. г. [великого государя] городах для своего такого воровства и волшебства и чародейства». В частности, он, как выяснилось, «на Дедилове твоего в. г. кружечнаго двора голову Микитку Лукьянова учил всякому волшебству и крикоты и порчи и всякия травы ему давал, и чтоб у него пропивали всяких чинов люди на кабаке, и тот Микитка от того учения дал ему вору рубль денег»[282]. В 1636 году один орловский кабатчик жаловался на другого, завлекавшего к себе посетителей при помощи волшебства: «Привез де тот Петрушка с поля коренье, неведомо какое, а сказал де тот Петрушка, от того де коренья будет у меня много пьяных людей»[283]. При этом использование магических средств в торговых делах не было прерогативой мужчин. В 1638 году одна старуха призналась, что у нее, помимо основного занятия, есть и другое.

Не одним этим промышляет, есть де за нею и иной промысл: у которых людей в торговле товар заляжет, и она тем торговым людям наговаривает на мед, а велит им тем медом умыватца, сама приговаривает: как пчелы ярыя роютца да слетаютца, так бы к тем торговым людям для их товаров купцы сходились. И от того наговору у тех торговых людей на товары купцы бывают скорые [Канторович 1990: 173–174; Новомбергский 1906, № 33: 112–134].

Считая торговую магию «мужской» сферой, западные исследователи еще более жестко соотносили другую область – беременность, деторождение, вскармливание детей и заботу о них – с женскими магическими практиками и заботами [Roper 1994: 199–225; Roper 2004: 140–159; Purkiss 1996: 91-118]. Может показаться, что именно в этой сфере мы были бы вправе рассчитывать на обнаружение чисто женских форм колдовства. Здесь, как и на Западе, считали, что на ход беременности можно повлиять путем волшебства, во благо или во зло. Во время родов и послеродового восстановления молодая мать была особенно уязвима, поэтому ее изолировали от мужчин и помещали под плотную опеку женщин. Даже священнику запрещалось появляться в этом женском царстве; лишь в случае приближения неминуемой смерти матери или младенца он мог соборовать умирающую или срочно крестить новорожденного [Levin 1991][284]. Как указывает М. В. Корогодина, в исповедных вопросниках магия, относящаяся к любовным делам и деторождению, связывалась исключительно с «бабами» – профессиональными колдуньями [Корогодина 2006:209]. Однако и эта область, которая по праву должна была бы принадлежать одним лишь женщинам, в России была открыта для колдунов обоих полов. Как ни удивительно, из рассмотренных нами дел только в семи упоминаются заклинания, имеющие отношение к зачатию, беременности и деторождению, хотя во многих других встречаются жалобы на насылание порчи и умерщвление детей, нередко вместе с другими членами семьи. В трех делах из семи выкидыш или смерть ребенка приписываются действиям чародеев. Один безутешный отец с негодованием говорил о колдунье: «Она ево Илью и жену ево портила, чтоб детей у них живых не было»[285]. Все эти три покушения на жизнь неродившихся или новорожденных младенцев были совершены колдуньями-женщинами, как и следовало ожидать, учитывая российские и европейские практики в сфере родовспоможения.

Однако в России, похоже, никогда не следовали наиболее очевидным путем. Остальные обвинения в использовании магии, связанной с беременностью, были выдвинуты против мужчин. У одного нашли сборник заговоров, часть которых относилась к деторождению: о «скором женском рожении детей», о «отомлении жены как родит, чтоб не мучило», о том, как приготовить «состав давать пить жене и опознает, что родит сна или дщерь»[286]. Еще в одном случае обнаружилось, что двое мужчин переписывали заговоры, один из которых будто бы помогал выяснить, «что у жены родитца мужески пол или женским»[287][288]. В этих делах уликой послужили писаные заклинания, найденные у мужчин, но есть и устные свидетельства мужского вмешательства в вопросы, касающиеся беременности. Так, Федька Григорьев по прозвищу Ребров, крестьянин-мордвин из-под Арзамаса, глядел в корыто с водой, пытаясь установить, почему ужены крестьянина Фадея Онисимова не рождается детей, «и он де ему сказал, что от него плоду нет»11. Плотник Левка, уже знакомый нам по предыдущей главе, якобы похвалялся, что располагает действенным средством прерывания беременности[289]. Желание мужчин повлиять на пол своего отпрыска или предотвратить его рождение вполне укладывается в логику патриархального наследования; поражает другое – их прямая связь с облегчением и ускорением родов, действиями, от которых они были целиком отстранены. Даже в этой исключительно женской области необходимые заговоры и заклинания чаще всего предоставлялись мужчинами.

Возможно, характер наших источников искажает выборку: участие женщин во всем, что касалось родов, было настолько естественным, что не навлекало на них преследований, тогда как вмешательство мужчин вызывало беспокойство. Учитывая, как мало обвинений дошло до суда, кажется вероятным, что некоторые народные ритуалы не беспокоили никого и поэтому не приводили к официальному расследованию. Однако доля мужчин и женщин, привлеченных по делам, касавшимся беременности, соответствовала их доле среди обвиняемых в целом. Это заставляет думать, что здесь, как и в других сферах, связанных с колдовством, не наблюдалось гендерных «перекосов».

Итак, в той области, где гендерные расхождения – если рассуждать абстрактно – должны были проявляться с наибольшей вероятностью, мужские и женские магические практики обнаруживают больше сходства, чем различия. Но, может быть, при отсутствии разницы в целях или сфере действия, представления русских о волшебстве зависели от установившихся мнений относительно особенностей (и недостатков) колдунов того и другого пола? В Европе отдельные аффективные состояния приписывались женщинам – а следовательно, и ведьмам. В исследованиях, посвященных обвинениям