Улица - Исроэл Рабон

В стихотворениях Исроэла Рабона, даже в тех, где сюжет выглядит банальным и незамысловатым, звучит совершенно самобытный, неповторимый поэтический голос. Темы, которые снова и снова возникают в стихах Рабона, — грусть, одиночество и смерть, получают в них особое освещение, так как в его поэтике явственно преобладают элементы гротеска.

Элементы гротеска, которые были присущи творчеству Рабона с самого первого сборника, отмечены чрезвычайным разнообразием и предстают в разных обличиях. В первом сборнике они особенно ярко проявляются в фантастическом построении поэтического нарратива и в неожиданных поворотах сюжета, что чувствуется даже в названиях стихотворений, таких как Баладе фун уметикн кейсер вос гот гетанцт митн винт («Баллада о грустном императоре, который танцевал с ветром») и Дос лид фун фаршолтене кортн («Стихи о проклятых игральных картах»)[53]. Впрочем, странное и необычное, гипербола и гротеск в поэзии Рабона по большей части лишь выявляют скрытую сторону того, что принято считать обыденным и банальным, как в повседневности, так и в избитой идиоме. Стихотворение Йиднфресерс («Жидоеды») из третьего сборника служит ярким примером того, какие поэтические приемы постоянно использует поэт:

Жидоеды

Их пятеро, усищи как у тараканов,

Пасти разверстые в пол-лица,

Кулачищи будто у великанов,

Жирные брюхи как колбасы

И бакенбарды как лампасы;

Пляшут они вокруг мертвеца.

Пляшут и пляшут, пока не поспеет обед,

В ладоши бьют и распевают дурацкий куплет:

«Ай-вай, цимес, фиш,

Мазл-топ![54]Удрать? Шалишь!

Доброй водки, боже, дай!

Ай-вай, ай-вай».

Мертвец — еврейчик, чуть больше селедки,

Пейсы — вроде кошачьих усов,

На круглой медной лежит сковородке

И жарится в сале как мяса кусок.

Баба со спутанной гривой,

Нос от пьянки блестит,

Задрана юбка до самого брюха,

В копоти морда от уха до уха,

Вилкою шарит на сковороде,

То так, то этак его повернет

И орет:

«Жарься, жарься, жид!»

Трещит и скворчит разогретое сало,

Хамы покуда пар глотают мясу взамен,

А по углам каморки четыре крысы

Трут на терках носами мокрыми хрен[55].

Эта сцена, шокирующая своей макаберностью, выстроена на гротескном осмыслении буквального значения метафоры «Жидоеды». Гротескная абсурдность ситуации создает эффект черного юмора. Особенно отчетливо он прочитывался в момент публикации. Стихотворение было написано в 1930-е годы, после прихода к власти Гитлера, в период разгула антисемитизма в Польше[56]. В этом контексте нельзя не отметить, что воображение Рабона, при всем его буйстве и красочности, не смогло полностью предвосхитить весь ужас Холокоста.

Знаменитое гротескное стихотворение Рабона А левайе («Похороны») служит еще одним выдающимся примером его макаберного юмора. В конце стихотворения Рабон воскрешает мертвеца — тот благодарит всех явившихся на его похороны и сам принимает участие в погребении[57].

Элементы гротеска в поэзии Рабона тесно связаны с постоянным использованием животных, как для отдельных сравнений, зачастую передающих основную идею стихотворения, так и в качестве основных персонажей. Например, такого рода сравнения можно обнаружить в «Жидоедах». В третьей строфе еврей показан глазами тех, кто его жарит. Они видят в нем селедку, а его пейсы сравнивают с кошачьими усами. В двух последних строках стихотворения четыре крысы готовят хрен как приправу к людоедскому пиру. В сопоставлении с упомянутыми ранее кошками, они выглядят гротескным и «логичным» дополнением.

Во многих стихотворениях первого и второго сборника используется прием антропоморфизации животных. Яркими примерами из первого сборника являются стихотворения А балладе фун а ферд («Баллада о лошади»), А гинтише гешихте («Собачья история»), Х’гоб либ («Я люблю»,), а из второго — А гелер вогн («Желтая кибитка») и Дер сойхер фун кец («Кототорговец»).

В последнем стихотворении лирический герой воображает свою поездку в местечко Лутомерск, цель которой — накупить котов. Изумленные жители тащат ему котов тысячами. Только в предпоследней строфе читатель, опешив, узнает, в чем была цель этой странной торговли:

Когда ж обычным чередом наступит полночь в мире,

Поднимут с перепугу коты тоскливый вой.

О братья, то моя печаль из плена одиночества

Наружу рвется, чтоб потом разделаться со мной[58].