Воздух, которым ты дышишь - Франсиш Ди Понтиш Пиблз

Я старалась вылакать как можно больше пива и тростникового рома в попытке поднять себе настроение. Как ни крути, а мы все-таки записали свою первую пластинку. При моем участии. И все же я чувствовала удовлетворение, но не счастье. В студии я отказалась от своего места рядом с Грасой – и она не запротестовала, а спела даже лучше прежнего. А потом, когда мы шли к Сиате, она и Маленький Ноэль держались за руки. На роде Граса сидела между Худышкой и Кухней и пела, ни разу не взглянув в мою сторону, как будто и песни, и рода всегда были только ее. Обо мне помнил, кажется, только Винисиус – он крепко хлопнул меня по спине, как если бы я была одним из «лунных» ребят.

– Мы записываемся благодаря тебе, – сказал он. – Может, тоже споешь? Без тебя роды не выйдет.

Я уже готова была согласиться, как вдруг пение оборвалось. Граса вышла в центр «лунного» круга и вскинула руки. Худышка спихнул девиц с колен, вскочил и обхватил Грасу за талию. Они двигались с текучей, аккуратной непринужденностью двух кошек, их бедра раскачивались точно в такт. Буниту засвистел. Девицы, поначалу недовольные, захлопали, стали подбадривать танцоров криками. Кухня ускорил темп, потом еще, но Худышка и Граса не сбивались. Из-под их ног летела земля. Граса откинула голову и засмеялась.

Я невольно улыбнулась. Посмотрев на Винисиуса, я увидела, что он тоже улыбается. На его лице была смесь потрясения и благоговения, словно он только что своими глазами увидел русалку, единорога или еще какое-нибудь сказочное существо, о котором в последний раз вспоминал в детстве. Я знала это выражение. Видела у мужчин в заведении Тони. Но Винисиус? У меня внутри что-то увяло и опало, как падает последний лепесток у цветка.

– У тебя вид умирающего от голода, – заметила я, прервав его грезы. – А она – кусок мяса на тарелке.

Винисиус испуганно дернулся.

– Она ужасная эгоистка. Просто уму непостижимо, какая.

– А на черта нам что-то, что постижимо уму? – спросила я.

Винисиус моргнул, объявил, что ему нужно в уборную, и быстро зашагал к домику Сиаты.

– Куда это Динозавр побежал?

Граса скользнула ко мне. Грудь у нее блестела от пота, на платье под мышками темнели пятна.

– Его тошнит от всего этого. Наверное, пошел блевать.

– Мы тут вроде как отмечаем важное событие. – Граса натянуто улыбнулась.

– Ну и отмечайте.

– Трудновато, если ты забилась в угол и сидишь кислая, как монашка в публичном доме.

– Все смотрят только на тебя. Ты ведь этого всегда хотела, да?

– Не ной, Дор. Повеселись хоть раз в жизни. Я же не виновата, что не тебя записали.

– Но ты пальцем не пошевелила, чтобы я осталась рядом с тобой. Вот вам и поддержка. Да ладно. Я все равно не хочу петь всякую заурядную карнавальщину.

– В каком смысле – заурядную? – спросила Граса.

– Простенькие песенки.

– Ты же сама написала эту песню, сестра.

– В точку. И я тебе не сестра.

Музыка оборвалась. Во дворике воцарилась тишина. У Грасы кожа на груди пошла красными пятнами.

– Тряпка несчастная! С тобой радости как на кладбище. И воняешь календулой! Тоска смертная.

Я выдавила смешок.

– Тебе со всеми скучно, потому что ты вся из себя звезда. А знаешь, что будет потом? Потом все тебя бросят.

И я, спотыкаясь, побрела к калитке.

Я шаталась по улицам Лапы, пока не очутилась у забранной железной ставней витрины «Дамского шика». Я нажала кнопку звонка. Наверху зажегся свет. Я сняла берет и пальцами причесалась. Заслонка глазка отъехала в сторону. Повернулась щеколда, и передо мной оказалась Анаис с кувшином воды в руках.

– Я думала, какой-то пьяный развлекается с моим звонком. Хотела привести в чувство.

– Я и есть пьяная.

Свободной рукой Анаис суетливо поправила халат. Вещица тончайшего шелка. Из-под короткого халатика виднелась кружевная комбинация.

– Надо бы вылить это на тебя, – сказала Анаис. – Чтобы ты ушла.

Я вдруг подумала про Худышку, его обаяние, его уверенность в себе. И улыбнулась.

– Хочешь, чтобы я ушла? Я не видела тебя сто лет.

– А где вторая? – Анаис заглянула мне через плечо.

– Ее нет.

– Надо же, какая перемена. Ты всегда или с ней, или с тем музыкантом.

– Его зовут Винисиус, – сказала я, губы мои скривились, произнося это имя.

– Так ты одна?

– Нет, – ответила я. – С тобой.

Анаис рассмеялась и открыла дверь. Я стала подниматься по лестнице следом за ней.

Квартирка у нее была маленькая, но элегантная; на подоконнике – букет цветов, в углу – радио. Плотный занавес отделял гостиную от спальни.

– Я бы предложила выпить, но это, кажется, неуместно, – сказала Анаис.

– Кофе? – спросила я.

У Анаис на лице отразилось удивление, словно она не вполне поняла мою просьбу.

Она подошла к плите и поставила чайник на огонь. Халат едва прикрывал ее ноги выше коленей. Босые ноги, длинные и гладкие; я представила себе Анаис в ванной, как она бреет ноги мужской бритвой.

– Я не разрешаю ученикам подниматься сюда, – сказала она, поворачиваясь ко мне.

– Я и не ученица. Ты сказала мне, что у меня нет голоса. Помнишь?

Улыбка Анаис исчезла.

– Я этого не говорила. Я сказала, что твой голос не выдержит испытания сценой.

Я покачала головой:

– Это одно и то же.

– И ты обиделась? Прости. Я знаю, что ты хочешь петь на сцене, но мне кажется, лучше знать правду.

– Лучше?

– Некоторые желания – как мода, Дориш. – Анаис сняла чайник с плиты. – Проходит время, и они меняются. И твое бы тоже изменилось.

– А если нет? Если оно только усилится?

Я смотрела на ее руки и вспоминала, как они мяли живот Грасы. Как большой палец Анаис скользил по моим губам. У нее было розовое белье с бретельками тонкими, как гитарные струны. Как легко, наверное, они упадут с плеч. Я придвинулась к Анаис – так близко, что почувствовала ее запах, запах мыла и кофе. Храбрость, которую я на себя напустила, вдруг испарилась. Я отступила. Анаис схватила меня за руку.

– Теперь ты меня боишься? – улыбнулась она. – Не бойся.

Она притянула меня к себе, и я ощутила ее губы на шее, ухе, на подбородке. Потом ее губы скользнули по моей щеке – и наши рты встретились.

Губы, зубы, языки есть и у мужчин, и у женщин. Чисто технически – какая разница, целует тебя мужчина или женщина, ведь в обоих случаях в поцелуе участвуют одни и те же части тела. Но это все равно что говорить, будто музыка – всего лишь ноты на странице, что одну и ту же мелодию двое разных музыкантов сыграют одинаково. На самом деле разные музыканты оживляют одинаковые ноты по-разному. С поцелуями – точно так же.