Гаугразский пленник - Яна Дубинянская

— Все знают, — сказал третий. — Робни-ван водит на границу шлюх. Со всего Гау-Граза.

Первый, самый старший — лет девять, не меньше! — требовательно спросил:

— Ты знаешь, кто такие шлюхи?

И Валар очень коротко, будто оборвалась наконец струна, ответил:

— Да.

И там, за перепутанной стеной виноградных плетей, началось то, что раньше Мильям могла только представлять себе, прикладывая примочки к заплывшим зеленым глазам сына и лед к его кровоточащему носу. Совсем не то, что полусерьезная мальчишеская потасовка, в какие когда-то постоянно ввязывался черноглазый сорванец Танна. Другое. Жесткое, жестокое, беспощадное… еще бы немного — и просто избиение. Но нет: все-таки драка, пусть неравная и обреченная, как бой на границе. Славное, достойное и единственное занятие для мужчины… Даже если ему пять лет.

И нужно было уйти, убежать, оставить все как есть. Потому что война — не для женщин, не для матерей и невест, что б ни говорил, все больше раздражаясь от непонимания, Робни-ван. Он, конечно, всегда прав, но ведь он — чужак, Пленник, взявшийся неизвестно откуда! — сам ничего не понимает в настоящей жизни. Ведь если б не он… ведь это из-за него Валар теперь вынужден… Как все сложно, неразрешимо, запутанно, словно виноградные лозы…

Уйти. Чтобы не совершить непоправимого. Чтобы хотя бы не видеть.

Она ничего и не видела, кроме беспорядочного мельтешения загорелых рук, босых ног и взъерошенных черных макушек. А светлой не было, не виднелось нигде, как она ни всматривалась в непроглядную зеленую стену, а затем, позабыв обо всем, поверх нее, выпрямившись во весь рост. Не было!..

Он уже упал.

А они продолжали бить.

И Мильям вскочила, взвилась, взлетела, и взмыл над головой легкий, словно жмут овечьей шерсти, кувшин, и переплетение мальчишеских тел преломилось через сверкающий прозрачный веер воды из мирного источника Айя-Ба. Черноволосые головы брызнули в стороны; перегнувшись через лозу, Мильям подхватила на руки сына, который изумленно приподнялся на локтях и болезненно скривился от этого простого движения, — а они, то ли пятеро, то ли шестеро, ничего не видели, они вопили и катались по земле, пытаясь сбить, стереть, стряхнуть с кожи жгучие, как расплавленная смола, капли обыкновенной воды…

Кувшин остался там, на винограднике. Может быть, разбился; Мильям не видела.

Она почти добежала до подворка, когда Валар начал вырываться. Молча, отчаянно, зло. Он отпихивал мать от себя, царапался, сжимал кулаки и, кажется, готов был вот-вот ее ударить.

Мильям спустила его на землю.

Один его глаз уже начал заплывать, стал узким, как у старших братьев, которых Валар никогда не видел… И в этом, и во втором, огромном, широко раскрытом зеленом глазу, не было слез. Были отчаяние, обида, ненависть. Валар судорожно вздохнул; хотел что-то сказать, но передумал или просто не нашел достаточно сильных слов.

Развернулся и бросился бежать.

Его левая рука болталась из стороны в сторону, будто соскользнувшая с опоры виноградная плеть.

— Почему ты не вмешалась сразу?

Робни-ван перерезал шагами взад-вперед тесное пространство жилища; опущенные пологи входа и оконниц трепетали от нервного движения воздуха. Мильям сжалась в комочек у очага, ее подбородок почти касался колен. И хотелось чаю. Или бежать, исчезнуть, перестать существовать — здесь…

— Его же могли убить! Ты это понимаешь?!

Она молчала.

— Это же… наш сын!!!..

Заминка была совсем незаметной. Но она все-таки прозвучала, и именно это вывело Мильям из ступора, заставило поднять голову, отыскать в сумраке жилища глаза мужа. Черные колодцы без единой искорки. Он, конечно, прав; но она не понимала, она никогда, наверное, не сможет его понять…

Чужой. И Валар — не его сын.

— Валар — мужчина, — чуть слышно выговорила она. — Ван. Разве может ван прятаться под материнскую накидку?

Муж остановился, резко развернулся, сминая ковер на полу жилища, стиснул кулаки и потряс ими в воздухе. В этом жесте были возмущение и гнев. Силы — не было.

— Эти подонки сломали ему руку. Ты считаешь такое нормальным и правильным? На войне, как на войне?!

Как всегда, она не до конца уловила смысл его слов. Как всегда, не нашла, что ответить.

— Я знаю, вы привыкли, — с коротким смешком сказал Робни-ван. — Вы так живете. Но я хочу, Миль, чтоб ты запомнила: наш сын воевать не будет. К тому времени, как он вырастет, это уже не понадобится. Сложно, да? Тогда пойми хотя бы: ничего важнее и ценнее, чем жизнь наших детей, нет и быть не может. С этим-то ты согласна?!

Мильям потупила глаза:

— Да.

Стайка неопределенных возражений вилась вокруг нее, как скопление мельчайших насекомых, которые летом отравляют жизнь коням и козам. Робни-ван слишком мало видит и слышит. Когда-нибудь — скоро? — он снова уйдет, отправится в свой странный путь по горам и селениям, изредка сворачивая к границе, а они останутся здесь. Она, привыкшая ловить затылком сочувственные насмешки других женщин, чьи мужья уходят не Враг знает куда, а на войну с глобалами, и, возвращаясь, исправно зачинают новых сыновей. И Валар, уже выдержавший не меньше десятка неравных сражений, подобных вчерашнему, о чем Робни-ван никогда не узнает. И Юстаб, которая…

— Из-за чего? — внезапно спросил муж. — Почему они к нему пристали?

Она еще больше съежилась, еще выше подтянула колени. Ответить на этот вопрос невозможно, как сдвинуть с места Соколий камень или вернуть к жизни волшебный источник Тайи. Но если она ничего не скажет, Робни-ван может спросить самого Валара… Нет! Во имя Матери, ни за что.

— Ты же знаешь, — прошептала она. — Валар… не такой. Его волосы. Его глаза…

— Ты предлагаешь ждать, пока эти отморозки выцарапают ему глаза?!

Он снова зашагал по жилищу — туда-сюда, мимо наглухо занавешенных оконниц, края которых дрожали в такт его шагов. Запертый в клетку зверь, нагнувший вперед буйную бородатую голову. Почему он не хочет принимать очевидные, вечные вещи такими, какие они есть? И заставляет — он же ее муж, а она его жена, пусть не перед Могучим, но перед Его Матерью, которая понимает и прощает все, — сомневаться во многом и ее саму…

— Я с ними разберусь, — отрывисто сказал он. — С каждым. Чтобы пальцем боялись тронуть. Чтоб попасться на дороге боялись!

— Робни!..

Мильям встала. Рой докучливых мошек замельтешил перед глазами, она коснулась зыбкой стенки жилища, стараясь тверже держаться на ногах. Неуловимые насекомые невысказанных доводов, и не собраться с мыслями, не произнести вслух ни единой связной фразы, ни одного убедительного слова… Но нельзя же!.. Никак нельзя!!! Если он и вправду вмешается… сделает то, что собирается сделать…

— Мы не сможем больше здесь жить.