Краденое счастье - Елена Колядина

В приемном покое Любе опять показалось, что человек, стоявший к ней спиной, рассматривая список рожениц, похож на Калли пигова.

Она вцепилась в поручни коляски во время очередной судорожной схватки и вновь взглянула в угол.

Возле списков никого не было.

Люба покорно приняла душ, сидя под ним в коляске, полежала на утке, дожидаясь действия очистительного, и только въехала в предродовое отделение и положила на кровать с клеенчатым матрацем чистое белье, как потянуло внизу живота. Тянуло все сильнее, настойчивее, туже… Совсем нестерпимо!

– Потуги? – спросила прибежавшая на крик Любы акушерка.

Она приложила руку к Любиному животу и скомандовала:

– Быстро в родильное!

Люба, охая, выехала в ярко освещенную лампами, облицованную кафелем комнату. На одном из столов лежала прикрытая простыней уже родившая женщина. Она повернула голову и с удивлением уставилась на Любину коляску и ее тощие неподвижные ноги, торчащие из-под короткой больничной рубахи.

– Как – инвалид? – услышала Люба мужской голос в коридоре. – И что, на учете не состояла? Явилась со схватками?

В родильное вошел постаревший, но бодрый Электрон Кимович.

– Женщина, ваше легкомыслие преступно! – сердито сказал Электрон Кимович Любе. – Постойте-ка… Вы – Любовь Зефирова? Как же вы так, Любовь Геннадьевна, без анализов, без контроля? Мы ведь вас теперь должны отправить в инфекционное отделение. Уж только учитывая ваши заслуги…

Электрон Кимович развел руками, обращаясь к акушерке:

– И что прикажете делать? Роженица должна была заранее лечь в отделение, подготовиться к операции. Где анестезиолог? Давай-ка, Любовь, помогу тебе.

Люба взгромоздилась на кресло. Ноги ее повисли, согнувшись в коленях. Электрон Кимович хмуро покачал головой.

– Пробную тракцию? – спросила акушерка.

– А что еще делать? – Электрон Кимович протянул руку к столу с инструментами. – Forceps Obstetrico!

– Нате, – подала акушерка.

Люба увидела щипцы.

– Нет! – закричала она. – Зачем? Сегодня нет никакой первомайской демонстрации!

– Демонстрация? – удивленно переспросил Электрон Кимович и тревожно приказал акушерке: – Проверьте пульс и давление.

«Здравствуй, Любушка, – старческим голосом продребезжали щипцы. – Вот мы и свиделись! Электрон Кимович рассказывал, ты теперь артистка? А ведь это я тебе родиться помог. Сейчас и дите твое на свет божий извлечем, не сомневайся. Живым или мертвым, а извлечем!» Люба завизжала и закрыла руками нижнюю часть живота. Еще раз закричав, она бессильно опустила голову на кресло и вдруг почувствовала, как какая-то сила распирает ее изнутри, так, что, казалось, хрустнули кости и мягко затрещали мышцы, и в горячем потоке выскользнул ребенок. Выскользнул прямо в руки Любе. Под потолком закружилась карусель из лампочек. В комнату встревоженно заглянул Каллипигов. На его лице была марлевая повязка, но теперь Люба узнала бы его даже со спины.

«Любушка, ликвидируют нас сейчас!» – закричала коляска.

Люба широко открыла рот и соскочила с кресла, перехватив ребенка с желто-синей волочащейся пуповиной повыше к животу, туда, где на рубахе стоял черный штамп «родильное отделение».

Вихляя всем телом, она выбежала в коридор.

Каллипигов шарахнулся в сторону и замер у стены.

Люба с грохотом промчалась мимо остолбеневших Надежды Клавдиевны и Геннадия Павловича и выбежала на улицу.

Поскользнулась на бетонном заледенелом крыльце и спрыгнула на тротуар. Снег обжег голые ноги. Ребенок закряхтел.

Люба перебежала через посыпанную песком дорогу и помчалась по горячему снегу к озеру.

«Тут должно быть осеннее поле, – вспомнила Люба. – Я должна была бежать по траве, ржавой, как подгоревший на костре ржаной хлеб. Вот и верь после этого снам!»

На берегу, возле древнего валуна, похожего на старую шкуру овцы, сидел в коляске одноногий инвалид Феоктист Тетюев.

Он смотрел на озеро, покрытое снегом. Люба остановилась возле него.

Заросшее седой щетиной, морщинистое лицо Феоктиста напоминало вывернутый говяжий рубец. От ветра по нему катилась слеза.

– Люба?! Чего с тобой такое?!

– Родила вроде…

– Кого?!

– Не знаю еще…

Люба отодвинула судорожно сжатые руки от живота.

– Девка! – радостно сказал Феоктист. – А голая-то чего девка твоя? Ну-ка, давай в ватник завернем. Стой, пуповину тряпкой надо перевязать.

– Оторви от рубахи на подоле. Она чистая, только что выдали.

– А ты чего стоишь-то? – сказал Феоктист. – В ногах правды нет. Пуповину сама перекусишь?

– Ой, нет, я боюсь.

– Рожала, так не боялась. Э-эх! Ради такого дела…

Феоктист извлек из кармана флакон одеколона «Троя», набрав полный рот, долго полоскал рот и горло, а затем с горестным видом, но решительно выплюнул на снег.

Когда пуповина была откушена и перевязана тряпицей, а девочка завернута в ватник, Феоктист несмело попросил:

– Дай девку подержать?

Он благоговейно прижал сверток к груди.

– Надеждой назовешь?

– Почему? – удивилась Люба. – Лавандой.

– Что это за имя такое?

– Феоктист, хочешь быть крестным? Будет у тебя крестница.

– Крестница? – обрадовался Феоктист. – Да как же это? Я ведь всю жизнь один?

– А теперь – не один.

– Спасибо, Люба.

«Любушка!! – заголосила сзади запыхавшаяся коляска. – Еле нашла! Ты чего меня бросила?»

«Ты что, одна приехала?» – засмеялась Люба.

«Сама удивляюсь. Гляжу, Любушка мимо меня бежит! Колеса-то вдруг так меня и понесли. Дите-то где? Девочка? Слава тебе господи! Махонькая такая, а личико-то – вылитый Николай! – возбужденно гомонила коляска. – Любушка, да ведь ты на своих ногах стоишь!»

– Если я родилась инвалидом, то это вовсе не значит, что я инвалидом и умереть должна, – весело сказала Люба и посмотрела на небо.

Из жидко-серого оно медленно, словно где-то вверху опрокинули пластиковый стаканчик растворимого кофе, стало прозрачно-коричневым. Тихим и неподвижным, как воды реки, пахнущие прелой осенней листвой. Люба села на корточки и опустила руки в холодную воду.

– Люба, Люба… – позвал из воды Колин голос.

– Любушка, – откуда-то издалека кричали Надежда Клавдиевна и Геннадий Павлович.

Люба улыбнулась и протянула руки к дочке, Лаванде Николаевне.