Мертвое озеро - Рэйчел Кейн

– Я не знала о том, что делал Мэл. Никогда, до самого дня, когда все открылось.

– Забавно, что ваша соседка сказала совсем другое.

Услышав это, я резко выпрямляюсь, несмотря на все свои попытки сохранять спокойствие:

– Миссис Миллсон? Она была злобной сплетницей и углядела в этом шанс покрасоваться в телевизоре. Она дала ложные показания, чтобы засветиться в новостях. Мой адвокат разнес ее свидетельство в пух и прах. Все знают, что она лгала, что я не имела к этому никакого отношения. Меня оправдали!

Выражение лица Престера не меняется, он даже не моргает.

– Оправдали вас или нет, однако складывается все не в вашу пользу. То же самое преступление, тот же самый почерк. Так что давайте пройдем по всему материалу, шаг за шагом.

Он кладет поверх первой фотографии другую. В каком-то смысле она лишает меня душевного равновесия ничуть не меньше, потому что на ней я вижу темноволосую девушку со свежим лицом и белозубой улыбкой, которая сидит, склонившись вбок так, чтобы соприкоснуться головами с другой девушкой. Та, похоже, ее ровесница, белокурая, с нежной задумчивостью во взгляде. «Подруги, – думаю я. – Не настолько похожи, чтобы быть родственницами».

– Вот так она когда-то выглядела – та девушка, Рейн Харрингтон, которую мы нашли плавающей в озере. Милая девушка. Все ее любили. Ей было девятнадцать лет, она хотела стать ветеринаром. – Он добавляет еще одно фото: темноволосая девушка держит на руках раненую, перевязанную собаку. Это примитивная манипуляция, игра на сантиментах, но я все равно чувствую, как по моему телу пробегает дрожь. Я отвожу глаза. – Милая, славная девушка, у которой в целом мире не было ни одного врага. Не смейте отворачиваться!

Последние слова Престер выкрикивает неожиданно громко и грубо, но если он ожидает, что я вздрогну, то будет чертовски разочарован. Если я не вздрагиваю в тире, когда отдача пистолета бьет по моей руке, то не проявлю слабость и сейчас. Однако это хорошая тактика. Полицейским в Канзасе есть чему поучиться у детектива Престера. Он переключается с одного тона на другой так легко, так быстро, что у меня нет сомнений, что он где-то этому долго учился… Судя по его акценту, вероятно, в Балтиморе. Он умеет раскалывать настоящих преступников.

Его проблема в том, что я не преступница.

Я неотрывно смотрю на фото, и мое сердце болит за эту несчастную девушку. Не потому, что я что-то с ней сделала, а потому, что я человек.

– Вы содрали бо́льшую часть ее кожи, пока она еще была жива, – продолжает детектив негромко, почти как один из множества голосов, который я слышу в своей голове. Например, как голос Мэла. – Она даже не могла кричать, потому что ее голосовые связки были перерезаны. Это черт знает что. Насколько нам удалось установить, она была связана по всем возможным суставам, а ее голова обездвижена при помощи кожаной ленты – скорее всего. Вы начали с ее ступней и продвигались вверх. Мы можем точно установить ту точку процесса, на которой она умерла. Живые ткани реагируют, знаете ли, а мертвые – нет.

Я не говорю ничего. Я не двигаюсь. Я пытаюсь не воображать это: ее страх, ее агонию, совершенно бессмысленный ужас того, что с ней произошло.

– Вы сделали это для своего мужа? Для Мэлвина? Он заставил вас сделать это вместо него?

– Полагаю, вы считаете, будто имеете дело с некой семьей маньяков, – говорю я ему совершенно ровным голосом, не меняя ни высоту, ни громкость. Быть может, у детектива Престера тоже есть свои голоса в голове. Надеюсь, что есть. – Мой бывший муж – монстр. Почему бы и мне не быть монстром? Какая нормальная женщина выйдет замуж за такого человека, а тем более останется с ним?

Когда я поднимаю взгляд, он смотрит сквозь меня. Я чувствую, как его глаза прожигают меня насквозь, но не отворачиваюсь. Пусть смотрит. Пусть видит.

– Я вышла замуж за Мэлвина Ройяла потому, что он сделал мне предложение. Я не была особо красивой. И вряд ли была особо умной. Меня учили, что вся моя ценность в том, чтобы осчастливить какого-нибудь мужчину, став его милой женушкой и выносив его детей. Я идеально подходила ему. Невинная, замкнутая девственница, мечтавшая о рыцаре в сияющей броне, который явится, чтобы вечно любить и защищать ее.

Престер ничего не говорит. Он постукивает ручкой по своему блокноту, разглядывая меня.

– Да, несомненно, я была дурой. Я решила стать для него идеальной женой, домохозяйкой, матерью его детей. Мэл хорошо зарабатывал, я родила ему двух чудесных детишек, мы были счастливой семьей. Все шло нормально. Я знаю, вы не можете в это поверить. Черт побери, я сама не могу поверить, что я так считала. Но мы много лет вели совершенно обычную жизнь: Рождество, дни рождения, родительские собрания, танцевальные репетиции, драмкружок и футбол – и никто ничего не подозревал. Такой у него талант, детектив. Мэл действительно настолько хорошо изображал человека, что даже я не заметила разницы.

Престер поднимает брови.

– Я думал, что вы будете защищаться, рассказывая о том, как он избивал вас и в итоге сломил. Разве это не расхожее объяснение?

– Может быть. И, может быть, большинство тех женщин, которые к нему прибегают, – действительно жертвы домашнего насилия. Но Мэл не был… – Я вспоминаю тот момент в спальне, когда его руки затянули мягкий шнур у меня на шее, когда я увидела холодную, хищную угрозу в его глазах и инстинктивно поняла, что с ним не всё в порядке. – Мэл – действительно монстр. Но это не значит, что он не умеет чертовски хорошо притворяться кем-то другим. Как вы думаете, каково это – знать, что ты спала с этим монстром? Знать, что ты оставляла с ним своих детей?

Молчание. На этот раз Престер его не нарушает.

– Когда я заглянула в тот разрушенный гараж и увидела правду, что-то изменилось. Я могла бы увидеть. Могла бы понять раньше. Оглядываясь в прошлое, я вижу намеки, какие-то мелкие несоответствия, бессмыслицы, но знаю, что в то время я никак не могла это увидеть – та, какой я была, когда верила ему. – Делаю еще глоток воды, и пластик громко хрустит, подобно пистолетному выстрелу. – После того, как меня оправдали, я заново создавала себя и защищала своих детей. Вы считаете, я когда-нибудь захочу снова иметь что-то общее с Мэлвином Ройялом, не говоря уже о том, чтобы что-то делать для него? Я ненавижу его. Я презираю его. Если он когда-нибудь снова покажется мне на глаза, я всажу ему в голову весь магазин пистолета – так, что и опознать его будет сложно.

Я говорю именно то, что хочу сказать, и знаю, что у детектива есть инстинктивное чутье на правду. Ему это не нравится, но плевать я хотела на то, что ему нравится или не нравится: я сражаюсь за свою жизнь. За ту хрупкую безопасность, которую я сумела создать.

Престер ничего не говорит – просто изучает меня.

– У вас нет никаких улик, – говорю я ему наконец. – И не потому, что я хитра, как Ганнибал Лектер [16], а потому, что ничего не делала с этой несчастной девушкой. Я никогда прежде не видела ее. Мне горько, что все это случилось с ней, – и нет, я не могу объяснить, почему это произошло вблизи моего дома. Я искренне желала бы знать это сама. У Мэла есть поклонники, которые чтят каждое сказанное им слово, но, даже учитывая это, я не знаю, как он мог бы убедить кого-то сделать это для него. Он не Распутин и даже не Мэнсон [17]. Я не знаю, что может сделать человека таким маньяком. А вы?