Янтарная Ночь - Сильви Жермен

Розелен умолк, он даже не стонал; не противился, когда его толкали от одного к другому, будто огородное пугало. Казалось, он отсутствует в собственном теле. Повязка, скрывавшая его глаза, намокла от пота и слез, рот кривился в каком-то оскале, похожем на дрожащую улыбку. «Крутись, крутись, пекаришко, — кричал Янтарная Ночь, прижавшись к стене, — мели зерно! Жарь сильнее, пеки свой хлеб! Давай! Крутись и жарь, жги и вертись, пекаришко, будешь королем от печки! Ты хотел друга? Разве ты его не нашел? Прекрасный друг, один во многих лицах. Вон как мы тебя принимаем, мы все — твой друг!» Но на самом деле, выкрикивая свои насмешки, он слышал другое: «Крутись, крутись, маленький близнец моего заброшенного, преданного детства, близнец моей боли и одиночества! Крутись до изнеможения… пока не изотрешь мое былое страдание, пока не отмоешь и не очистишь мою давнюю рану. Крутись, я приказываю и умоляю! Освободи меня от моей памяти, освободи меня от моего прошлого! Крутись, крутись, истопчи своими тощими, босыми ногами крики наших матерей, рыдания наших отцов — обрати их в пыль! Умоляю тебя и повелеваю! А потом сдохни, чтобы навсегда покончить с любым воспоминанием, с любым состраданием, с любой слабостью!.. Крутись и подыхай, пекаришко, чтобы навсегда избавить меня от меня самого!»

Кому из них пришла в голову идея финальной мизансцены, он уже не помнил. Это внезапное вдохновение снизошло на «мноликого друга», которым все они стали. Прекрасную белую скатерть разрезали на длинные ленты, а на голый стол уложили Розелена. И там, пока одни вытягивали его и держали, не давая вырваться, другие старательно обматывали этими лентами. С ног до головы. Пеленали, словно мумию, медленно и тщательно, уже без криков и разговоров. Игра становилась очень серьезной, жалкое тело подмастерья уже не вызывало смеха, так как это пеленание постепенно возвеличивало его: речь шла уже не о том, чтобы обмотать его тряпками смеха ради, но чтобы приготовить к жертвоприношению. И их молчание усиливало ужас Розелена. Только Янтарная Ночь продолжал визгливо смеяться.

Когда повязки достигли подбородка, Розелен попытался высвободить голову и крикнул: «Янтарная Ночь! Не дай им убить меня, они меня задушат… спаси, умоляю… я боюсь! Не дай им убить меня…» Услышав этот обращенный к нему умоляющий голос, Янтарная Ночь сразу же перестал смеяться. Кто там его зовет? Чего от него хотят? Неужели эта мумия, эта тряпичная надгробная статуя, лежащая на обеденном столе? Этот узел тряпья? И он еще осмеливается выпрашивать сострадание! «За кого ты нас принимаешь, тебя и меня? — бросил он ему, наконец, с гневом. — За Лазаря и Иисуса, быть может? Ну так знай, что я все делаю наоборот: никакого Воскресения, уничтожение! Никакого спасения, но окончательное проклятье! Никакого милосердия, только ярость и гнев! Ты хотел моей дружбы? Я дал тебе нечто гораздо лучшее — преподнес в дар мою ненависть. Лежи в своих обмотках, кутайся в белизну смерти и исчезни. Однако какое бесстыдство, какая дерзость! Ему предлагают прекрасную смерть в белом льне, вышитом прекрасными белыми цветочками, да к тому же раскроенном по мерке, а он, этот пекаришко, осмеливается жаловаться! Да я тебе его в глотку запихаю, твое писклявое милосердие!»

Остальные продолжили свое пеленание, но пока не касаясь рта. Для глаз тоже оставили щель. Потом сделали паузу, чтобы полюбоваться в свое удовольствие, как он дергается, задыхаясь, насладиться его взглядом затравленного животного. Он мог дышать только ртом. Воздух свистел меж его пересохших губ. И вдруг Злыдня предложила: «А не дать ли нашему гостю отведать конфеток, которые он так любезно принес? Ведь, в конце концов, кто нам докажет, что они не отравлены?» Восхищенные этой идеей, они кинулись подбирать упавшие на пол карамельки и горстями запихивать ему в рот. Вскоре сахар подтаял в слюне, конфеты слиплись в комок, пристали к зубам и стали медленно закупоривать ему горло.

Они смотрели, как тощая мумия безнадежно бьется, пытаясь вырваться. Завороженно прислушивались к глухим и все более частым ударам его перепуганного сердца под тканью. Любовались метаморфозами рта, заляпанного сахаром всех цветов — красным, зеленым, оранжевым, розовым, фиолетовым и желтым, которые смешивались в длинных и густых, словно смола, потеках слюны. Переливчатые, пронизанные светом пузыри надувались меж его губ, затем лопались с легким сухим звуком. «Браво! — воскликнул Юрбен, — разве я не говорил, что он король пекарни? Ты даже лучше, пекаришко, ты — император кондитерской!»

Вот тут-то Янтарная Ночь и приблизился к столу. Отстранил остальных и, склонившись над мумией Розелена, сорвал с его глаз повязку, которую бальзамировщики наложили во время закармливания конфетами, чтобы не отвлекаться от обсахаренного рта. Он хотел видеть. Хотел видеть глаза Розелена, чтобы застичь там короткий взгляд смерти.

Но вообще ничего не застиг. Наоборот, сам оказался застигнут. Изумлен. Сверх всякой меры.

Он видел их впервые, глаза Розелена. Глаза, больше не скрытые очками, не искаженные толстыми близорукими стеклами. Расширенные от страха и удушья. Огромные, пепельно-серые, очень светлые и ясные. Глаза, наполненные слезами, которые свет окрасил всеми цветами радуги.

Розелен смотрел прямо на него. Но узнавал ли он его в том состоянии полного ужаса, в которое погружался? И все равно не было в его взгляде ни малейшего следа ненависти или враждебности — ничего, кроме глубочайшего потрясения и боли. То был взгляд вечного ребенка, чью невинность и доброту не поколебало даже предательство, совершенное тем, кого он сделал своим другом.

Янтарная Ночь — Огненный Ветер схватил мумию с огромными пепельными глазами за голову, за рот, наполненный красновато-оранжевым сахаром; приподнял на руках и склонился над ней. В глазах, ставших зеркалами, заметил отражение своего собственного лица. В серебристых водах Розеленовых глаз дрожал его миниатюрный портрет.

До каких же пределов проникнет этот образ — до сердца, до души? И вдруг это слово, никогда не имевшее смысла для Янтарной Ночи — Огненного Ветра, мощно ворвалось в него и стало оживать. Наполняться ужасной силой. Он почувствовал, как его лицо опрокинулось, кануло в Розелена, погрузилось до самой его души — души умирающего человека.

Ибо Розелен умирал, тут, на руках Янтарной Ночи — Огненного Ветра. Готовился проникнуть в тайну смерти, унося с собой образ друга, своего друга — предателя и убийцы.

Янтарная Ночь почувствовал себя уносимым безвозвратно. — «Розелен, Розелен, — позвал он шепотом, — не умирай… не умирай, я тебя умоляю!..» Но пепельный блеск глаз Розелена уже начал тускнеть, и Янтарная Ночь увидел, как его отражение медленно погружается в ил, скользит к зияющей дыре зрачка. Он сжимал голову умирающего в своих ладонях, цеплялся за нее. «Розелен, Розелен, я тебя умоляю… не оставляй меня одного, не уходи вот так… не уходи с этим отражением в твоих глазах… Розелен, спаси меня…» Он еще захотел сказать ему: «Не уноси мою душу в твою смерть, спаси нас обоих! Оживи, верни мне эту душу, которую крадешь у меня…» Хотел сказать еще какие-то нелепые слова, смысл которых пока совершенно ускользал, но чья сила терзала его, словно когтями. И утирал его залитый потом лоб, совершенно мокрые веки. И вдруг принялся облизывать.