Местечковый романс - Григорий Канович

На Рыбацкой и на Ковенской с утра до ночи не стихали страсти. То и дело между противоборствующими сторонами, которые никак не могли договориться о главном, вспыхивали яростные схватки. Одни всё время твердили, что я обязательно должен пойти в общедоступную идишскую школу, а другие — о том, что учиться следует в привилегированной — Тарбут, где преподавание велось только на иврите и преимущественно учились дети тех, кого в Йонаве можно было считать сливками общества и кого дядя Шмуле называл не иначе, как узколобыми сионистами.

Мои родители и примкнувшие к ним дед Шимон и бабушка Шейна Дудаки при боевой поддержке «революционера» Шмуле стояли горой за то, чтобы я учил идиш. Другая бабушка, Роха-самурай, требовала, чтобы меня отдали в Тарбут и только в Тарбут. Её расчётливый муж Довид, всегда избегавший ссориться с теми, кто в будущем мог стать его клиентами, обычно не изъявлял желания из-за пустяков тягаться с заведомой победительницей — женой. Он тоже ратовал за язык наших далёких предков — высокородный иврит, который никогда не имел сколько-нибудь широкого хождения в литовских местечках.

— Никакого иврита, этого жалкого пережитка прошлого! — витийствовал дядя Шмуле. — Мальчика следует отдать в народную идишскую школу! Только в идишскую! Ему ведь всю жизнь придётся разговаривать не с Господом Богом в Большой синагоге, как это делает почтенный рабби Элиэзер, а со своими сослуживцами на работе, с любимой женой в тёплой постели или переругиваться со своей строптивой, неуживчивой тёщей, — с присущим ему пафосом продолжал старший подмастерье моего отца. — Идиш — это язык пролетариата, широких еврейских трудящихся масс. Маме-лошн — это язык матери. Ма-те-ри!

Последнее слово он даже не поленился с выражением проскандировать по слогам.

— А вы, Роха, ради какой такой цели вознамерились отдать мальчишку в учение к мракобесам?

— Сам ты, Шмулик, мракобес! — закричала бабушка. — Делаешь вид, будто не знаешь, ради какой цели!

— Вы что, собираетесь сделать из него раввина? Наследника этого косноязычного тильзитского «немца» — рабби Элиэзера?

— А тебе хочется, чтобы Гиршеле стал таким же шалопаем, как ты, — отрезала Роха.

— И всё-таки, может, вы будете так добры и объясните мне, мракобесу, ради чего настаиваете, чтобы ваш внук поступил в этот сионистский Тарбут?

— Ради его же будущего!

— Ради какого, позвольте вас спросить, будущего? — не унимался Шмуле.

Роха не откликнулась. Этому горлопану что ни говори, он всё равно будет гнуть своё.

Хотя дед Довид и не соглашался с непреклонным правдолюбцем Шмуле, тем не менее во избежание лишних ссор сохранял шаткий нейтралитет. Всю свою жизнь трудяга придерживался неписаного правила: не ввязывайся в драку с теми, кто сильнее тебя, а если драка всё-таки началась, отойди в сторону и благоразумно пережди, пока кто-то придёт и разнимет драчунов. Прослывший миротворцем дед Довид всегда убеждал завзятых спорщиков, что не кто-нибудь, а сам наш непогрешимый Господь Бог на небе, и тот, когда судит живущих на земле за грехи, не во всех случаях бывает справедлив.

— А я считаю, что Гиршеле дома уже давно научился идишу. Он тараторит на нем без всякой запинки. Пусть учит язык Танаха, путеводителя каждого порядочного еврея, — не сдавалась бабушка Роха-самурай.

Она не хотела, чтобы её любимчик Гиршеле учился в простой идишской школе вместе с детьми местечковой бедноты — такими, как близнецы голодранца-водоноса Гершона, дочка ночного сторожа Рахмиэля и две сиротки белошвейки Добы. Роха мечтала, чтобы соучениками её внука были младший сын местечкового богача и завзятого палестинофила галантерейщика Нисенбойма, племянница бездетного домовладельца Эфраима Каплера, дочь хозяина мебельной фабрики Элиёгу Ландбурга. У богатых отменный нюх. Кто-кто, а уж они безошибочно знают, в какой школе надо учить своих отпрысков.

Роха перевела дух и снова пустилась в атаку на неприятеля:

— Известно ли тебе, Шмулик, куда метил прозорливый Нисенбойм, когда отправлял своего старшего сына Венчика в Тарбут, который тот много лет назад закончил с похвальной грамотой. Куда? В соседний Каунас? В Париж? В Америку?

— К туркам, — спокойно ответил не очень чувствительный к уколам Шмулик.

— Не к туркам, а в наш священный град Иерусалим, на Землю обетованную! А там без древнееврейского ни шагу.

— А известно ли вам, что там евреев на улицах режут?

— Это всё враки! Ведь может же случиться чудо — Господь Бог когда-нибудь прогонит оттуда турок вместе с арабами и соберёт нас всех на Земле обетованной. Всех, не считая, конечно, тебя. Ты же, Шмуле, не еврей, а цицилист[33].

— Вы хоть понимаете, что говорите? Двое наших собратьев друг с другом ужиться не могут. А вы — о тысячах, помноженных на тысячу. Чтобы евреи жили нормально, их необходимо обязательно кем-нибудь разбавить — хоть литовцами, хоть поляками, хоть китайцами или неграми. А вы: «Господь соберёт всех вместе…» Большего балагана я себе и представить не могу. И вообще, все эти упования на Бога, на богача Нисенбойма и ваши радужные, но несбыточные планы по поводу Иерусалима не имеют никакого отношения к начальной школе, в которой должен учиться ваш внук и мой племянник!

Роха смешалась и в растерянности перевела взгляд на Шлеймке и Хенку:

— В какую школу ходить Гиршеле, должны решать его родители, а не мы с тобой. Но они словно оглохли и онемели. Слушают нашу перепалку — и ни слова. Видно, давно всё решили.

— Не сердитесь на нас, — сказала моя мама. — Мы тоже долго ломали над этим голову.

— И что же наломали? — со злостью бросила бабушка Роха, которая по тону невестки поняла, каким будет ответ.

— Пусть Гиршке всё-таки идёт в идишскую школу, к Бальсеру. Он замечательный учитель и человек, — ответил за жену Шлеймке. — Кто знает, когда ещё милостивый Господь соберёт нас на Святой земле… Пока мы живём в Литве, другой язык кроме идиша нам, наверное, не понадобится.

— Воля ваша, — не скрывая разочарования, выдохнула Роха. — Я не о себе пекусь. Нас с Довидом, — она грозно ткнула указательным пальцем в мужа, — Господь скоро призовёт в другое место, сами знаете, в какое, а вам ещё жить и жить. И разве каждому из вас всё равно, где?

— Не переживайте, Роха, — поспешил успокоить бабушку Шмулик. — Главное для еврея — научиться не языку, не идишу, не ивриту, не африканскому, а счету, — он засмеялся.

Я отсиживался в уголке, почти совсем не прислушиваясь к бурлящему спору, как будто речь шла не обо мне, а о другом мальчике. Я глядел на потолок и следил, как огромный паук медленно и неуклонно опутывает тонкими нитями свою жертву — мёртвую муху, и, хоть радовался победе родителей, жалость к бабушке Рохе всё равно тихо скреблась в моём сердце.