На линии огня - Артуро Перес-Реверте

Р-ра-а-а-ас. Пу-ум-ба.

Внезапно душераздирающий стон рвет воздух. Земля и скалы, содрогнувшись от близкого разрыва, взметывают ввысь тучу пыли и каменного крошева. Слышны крики тех, кого накрыло осколками, а уцелевшие – и франкисты, и республиканцы – опрометью бросаются в какое-нибудь укрытие, припадают к земле, топчут на бегу тела расстрелянных в луже крови.

Р-ра-а-а-ас. Пу-ум-ба.

– Это же свои! – в отчаянии кричит лейтенант. – Наша артиллерия! Вот же сволочи!

Горгель бежит вместе со всеми, пригибается, падает, ползет между скал, обдирая локти и ладони. Новый взрыв гремит совсем близко и заваливает его ошметками кровавого мяса. Горгель смотрит на них в ошеломлении, дотрагивается до них. На одно томительное мгновение ему кажется, что эти человеческие внутренности, разодранные кишки – его собственные. И наконец, с омерзением стряхнув их с лица и рук, ослепнув от ужаса, он поднимается и бежит куда глаза глядят, пока не ступает вдруг в пустоту и кубарем не катится по склону.

– Владимир!

По закопченным порохом татарским скулам ручьями льется пот. Сержант слегка приподнимается, вопросительно смотрит на Сантьяго Пардейро и снова прячет голову. Время от времени пули проходят низко – срезают ветви, сбивают листья орешника, стучат о стены Апаресиды, которые от этого словно оспой побиты.

– Слушаю, господин лейтенант.

– Сходи-ка узнай, почему «гочкис» молчит.

– Есть.

Владимир уползает, волоча автомат – Пардейро уже вернул его, – а лейтенант высовывается над бруствером траншеи, где стоит на коленях: копали ее в страшной спешке, и потому в ней всего лишь семь метров длины и метр глубины. Положение неважное, хотя еще и не безнадежное. Скит стоит на ступенчатой возвышенности, и это дает известные преимущества – с маленькой колокольни открывается прекрасный обзор, хотя двоих наблюдателей там уже ранило, и остатки 3-й роты вырыли штыками и палками траншеи, соорудили брустверы, забаррикадировали окна и упорно отбивают натиск республиканцев, накатывающих волна за волной от оливковой рощи к нижней террасе, огороженной каменными невысокими стенами, повторяющими каждый изгиб склона. Легионеры с рассвета отразили уже три атаки и пока держатся. Профессиональные вояки, которых красные считают наемниками и бесчестными убийцами, они знают, что ждет их в случае поражения. Тем не менее если в пересохшем рту еще ворочается язык и хватает куража, то можно и спеть – вот как капрал Лонжин: стоя на коленях и опершись подбородком о приклад, мурлычет:

Владимир ползет обратно: когда стрельба усиливается, он замирает и распластывается, когда ослабевает – движется дальше. У самого скита рвется 50-миллиметровая мина, усеивая стену рябью новых выбоин и засыпая его комьями земли и осколками. Тут даже Лонжину становится не до песен.

– Господин лейтенант…

Это русский ящерицей вполз наконец в траншею. Пардейро отодвигается, давая ему место.

– Ну, выкладывай.

Владимир, сняв пилотку, проводит ладонью по светловолосой стриженой и влажной голове:

– Машинка раскалилась от беспрестанной стрельбы. А воды нет. Так что им пришлось помочиться в кожух для охлаждения… А если целый день не пить да потеть, маловато выйдет.

Пардейро вздыхает облегченно:

– Патронов-то достаточно?

– Пока хватает, – сержант надевает пилотку, высовывает голову, оглядывает местность и без суеты прячется за бруствер. – Я смотрю, красные еще пододвинулись?

– Похоже на то.

– Те, которые атакуют с западной высоты, дальше не пойдут: пулемет не даст им подняться – как залегли, так и лежат. А вот те, что наступают от оливковой рощи, снова уже метрах в двухстах.

– Самое малое, – прикидывает Пардейро.

– И продвигаются, насколько я вижу. Медленно, но неуклонно. Через минуту-две кинутся в атаку.

– Все так.

От близкого разрыва оба снова пригибаются. Встает туча земли и камней, переламывается ствол миндального дерева, и еще зеленые орехи летят во все стороны, как пули.

– Еще слава богу, что Атилано не подтянули… – ворчит Владимир. – Лупят только из минометов.

Лейтенант молча кивает. Русский ощупывает нагрудный карман, достает мятую пачку «Тре стелле». Там всего одна сигарета. С сомнением поглядев на нее, он со вздохом – ничего, мол, не попишешь – кладет пачку на прежнее место.

– Господин лейтенант, с вашего позволения… Хочу кое-что сказать… Дадите минутку?

– Ну конечно.

Русский, поколебавшись еще немного, наконец решается:

– Я в Легионе с Тицци-Аццы, еще когда генерал Франко командовал моей 1-й ротой. А до этого я был на Великой войне, потом служил в кавалерии, воевал с большевиками… Так что кое-чего повидал.

– Ну и?

Две пули, прожужжав мимо, ударяют в стену скита. В ближайшем окопе поднимается во весь рост один из легионеров и, широко размахнувшись, бросает в сторону красных гранату «Ото-35». И прежде чем лейтенант успевает выругать его, голову из траншеи высовывает сержант.

– Далеко же, мать вашу! – орет он. – Кто будет без команды гранаты кидать или стрелять, пожалеет, что на свет родился! Беречь боеприпасы! Еще понадобятся!

Скрывшийся в окопе легионер что-то отвечает, но слов не разобрать. Наверно, отпустил какую-то шутку, потому что раздается дружный смех.

– Ну, в общем… – чуть раскосые светлые глаза сержанта смотрят на Пардейро нерешительно. – В самом деле можно сказать все как есть?

– Можно. Только покороче.

– Не беспокойтесь… Я хотел только сказать, что когда вы пришли сюда – такой… такой…

– Юный? – с улыбкой подсказывает лейтенант.

Узкие славянские глаза почти исчезают меж сощуренных век.

– Да, – медленно кивает сержант. – Ведь и сейчас еще не бреетесь. И кое-кто из старых крокодилов в нашей роте думал тогда, что очень скоро вы «бросите курить», как у нас говорят. Сами знаете, что это значит.

– Да уж знаю. «Младший лейтенант – на время, труп…» и так далее. Или еще: «Первое жалованье – на обмундирование, второе – на погребение»… Ни прошлого, ни будущего… Уж как водится.

– Вот именно. Однако ж вот какое дело… Когда в Синке мы остались без офицеров и унтеров и вы сказали: «Слушай мою команду!», рота вас зауважала. Ну и я тоже.

Пардейро лестно слышать это, однако теперь он уже знает, как принимать похвалу. Каков должен быть его отклик – вернее, какого отклика от него ждут. И потому он озабоченно смотрит на часы, делая вид, что мысли его заняты другим.