КРУК - Анна Бердичевская

– Та усе. Я покойников таскаю, обмываю, бабульки-божедоми – одевают. Бывает и гримерша для усопших приходит по особым заказам.

– А Петр? – спросил Кузьма.

– То же ж, с нами… Только он вроде Бога… Бывает, «Скорая» с свежаком приезжает… а Петр, эт-самое, органы эксгумирует у свежих трупов, для пересадки больным… Только не подумайте чого. Он, Петр-то, строго по закону… Еще бомжей лечит, та и усих, кто приидэт. Он же прохфессор. А если бомжи помирают, он их с почетом, как людей, на обжиг отправляет. Говорит, прах к праху. Он святой.

– В крематории и живет?

– Вместе живэм. Была у него жинка – вмерла. Была квартира – продал… А може, и отдал. Жаль, что ни менэ… Но он ничого задарма ни брать, ни отдавать не велит. Говорит: грешно человекам как нищим подавать… разврат, говорит… а я думав – и для кармана вредно… – парень опять рассмеялся. – А сам-то, сам лечит всих, кто ни приидэт, задарма всих, и кормит тож…

Они остановились. Блюхер посмотрел на часы – без четверти час, успели.

– Сколько мы тебе должны? – спросил Чанов.

– Сколько есть. Я жениться хочу. Деньги собираю.

Кузьма достал стодолларовую бумажку. Проводник был очень доволен, помахал ею на прощание и сунул за пазуху…

Ночью, уже дома, по радиоприемнику на кухне Кузьма прослушал официальное сообщение о теракте на Дубровке. И вдруг представил: Янька и мама сейчас там, в том зале… Волосы на его голове встали ежиком. «Вот, значит, как…» – подумал он, вышел из кухни и приоткрыл дверь к Яньке.

– Ты дома? – спросил он.

– Дома, – отозвалась Янька. – Сплю уже. И мама спит давно. А чего?

– Да так. Спите, – сказал он. И подумал: не буди спящего.

Пошел в свою комнату, улегся и не мог уснуть. Пока не пришла бабушка Тася. Она склонилась к нему, посмотрела в глаза. С тем и уснул…

На следующее утро мама, Янька и Кузьма сидели в гостиной у телевизора и смотрели новости про Норд-Ост. Кузьма досмотрел и пошел на кухню, звонить Блюхеру. Который тоже сидел у телевизора.

– Дада сказал, что он в толпе Павла увидел, – сообщил Блюхер.

Они договорились встретиться на Дубровке в полдень.

Темен был этот полдень. По дороге Кузьма купил мобильник – для Паши.

Они нашли Асланяна вместе с его Чеченом, у которого было совершенно серое лицо и синие губы, а глаза закатывались.

– Он контуженый, – объяснил про Булатика Паша.

Они всю ночь провели здесь, внесли имя Розы Муслимовны Радуевой в список заложников, который перевалил уже за семьсот человек. Всех родственников записывали и настоятельно просили уйти от греха. Булат не уходил, а Паша не мог оставить его здесь одного. Чтоб большей беды не наделал. Потому что он уже рвался через ограждения, кричал, что среди заложниц его мама, что он хочет сдаться террористам, чтоб мать за него отпустили, или хотя бы хочет быть с нею, там, в зале… И другие кричали. Одна женщина прорвалась через ограждение, почти добежала до служебного входа. Там ее пристрелили. Тело дали вытащить и увезти… Тогда Булат стал говорить, что он чеченец, что он хочет поговорить с главарем террористов по-чеченски, и Паша уже видел, как серьезные штатские люди, снующие в толпе, стали интересоваться Булатом и со значением переглядываться. «Что ж ты орешь, закатают тебя фээсбэшники, если чеченцы не пристрелят, так что ни мама твоя, ни я тебя не сыщем!» – убеждал Павел Булата. Тот словно не слышал, а может, и правда не слышал. Его не держали ноги, он уже висел на Павле, который и сам едва стоял. С ночи на Дубровке дежурили психологи, бригады МЧС и «Скорой помощи», народу привалило тьма, кроме родственников к утру понаехали зеваки, начальство, телекомпании, фотографы, свежие омоновцы… так что Паша не мог ни до одного врача дотолкаться. Пристроил Булата на крыльцо какого-то продовольственного магазина, тот покорно сидел, скрючившись и обхватив голову руками. Когда рассвело и магазин открылся, Асланян купил кефира и хлеба. Булат есть не стал.

В полдень, выслушав Павла, Блюхер пошел за врачом. Он как атомный ледокол раздвигал торосы из людей, оцеплений и техники. И привел врача, молодую строгую женщину со стетоскопом и тонометром. Булат позволил Паше стащить с него куртку для медосмотра. Однако врачиха, поглядев на съежившегося Булата, пощупав пульс, даже давление ему мерить не стала. Просто сказала в рацию:

– Подозрение на инфаркт. Санитаров ко мне!

Через пять минут Булатика унесли на носилках к карете «Скорой помощи». Сопротивляться он не мог. Василий внес в список заложников в графе «родственники» фамилии Блюхер, Асланян, Чанов и Дадашидзе, в следующую графу номера телефонов, узнал, к кому обращаться за информацией, и вместе с Давидом они поволокли Асланяна из толпы. Тот едва на ногах стоял и все повторял: «Там его мама… Надо дождаться…». Чанов остался дежурить.

Так они и сменяли друг друга 24-го и 25-го. Перезванивались. В ночь на 26 октября дежурил сменивший Давида Чанов. Его позабытое свойство неизвестно зачем видеть картину всемирных связей как раз пригодилось. С полночи он отчетливо разглядел, что грядет штурм и что кто уж будет необходим, так это Блюхер. В четыре утра позвонил ему, Василий успел к той самой минуте, когда от здания дворца культуры всех оттеснял ОМОН. Выстрелы где-то затрещали, на автостоянке включились сигналки машин, верещали долго, безнадежно. Потом тишина. И два глухих взрыва в здании театрального центра. И выстрелы короткими очередями. Так начались газовая атака и штурм.

Блюхер в самом деле оказался необходим. Его многие начальники запомнили и считали если не за своего, то за безымянного коллегу из параллельного ведомства. Блюхер остался внутри ограждения, втащил Кузьму, нахлобучил на него и на себя белые каски спасателей, а на предплечья натянул повязки с красным крестом. И они побежали в здание вслед за санитарами. В зал их не пустили, там работали люди в противогазах, а Блюхер с Чановым стали носить народ из фойе на улицу.

И настал, как вспышка, миг ослепительного счастья. Чанов бежал, держа на руках девочку-подростка. Его осенило: «ВСЕ! Взрыва не будет… вот ОНА – жива! И будет жить, и ВСЕ будут жить, всегда будут жить свою жизнь!» Он смотрел в лицо девочки, на размазанный макияж, на острый носик и белый лоб. Глаза ее были закрыты, она была холодной, а все-таки – теплой…

Была у Кусеньки лет в пять такая фарфоровая любимая птичка, холодная, но теплая, для него совершенно живая, светящаяся жизнью. Однажды она разбилась. И он ревел безутешно.

Но эта девочка была совсем целая. Живая. Но на грани смерти. Кузьма бежал, бешено перебирая ногами, голова его была как будто вовсе неподвижна, он смотрел на девочку и чувствовал – не в ней, а в себе острую – страшную грань – трещину. И в трещине – бездну. Смерть. Чтобы не рухнуть туда вместе с этой девочкой, он еще сильней заспешил, помчался, и весь мир с ним помчался! Он передал свою живую ношу кому-то на руки, тому, кто ждал… и побежал обратно…