Хрустальная удача - Питер Марвел

— М-да.

Профос повернулся к юноше спиной, чтобы тот не видел его лица, на котором попеременно отражалась целая буря противоречивых чувств. Ярость, ненависть, неутоленная страсть, алчность и гордость попеременно сменяли друг друга. Так во время бури бешеный ветер несет по небу облака и рвет их в клочья.

Повисло тягостное молчание. Харт гадал, уж не переборщил ли он.

Наконец испанец протянул руку к шелковому шнуру и дернул за него. Через минуту на пороге возник запыхавшийся отец Дамиан.

— Пусть его отведут обратно. И потом зайдите ко мне.

Отец Дамиан, пряча лицо от пленника, подхватил свечу и засеменил по уже знакомой Харту галерее.

Тем же путем и с теми же предосторожностями Уильяма доставили обратно в темницу, не забыв наградить напоследок прощальным пинком в зад.

* * *

Отосланный в келью своим патроном, отец Дамиан изменил приказу и повернул по коридору не направо, а налево. Пройдя сквозь анфиладу погруженных в темноту комнат, он оказался в левом крыле дома, освещенном гораздо лучше, чем правое, поскольку именно там разместились прибывшие накануне гости: француз со своей свитой, привезший от губернатора Тринидада дона Фиделя рекомендательные письма.

Рауль-Эдмон-Огюст Феро де Кастиньяк, французский дворянин, прибыл в редукцию с богатыми пожертвованиями на богоугодное дело, опередив дона Фернандо де Сабанеда, профоса и главу миссии, всего на сутки. Щедрость де Кастиньяка не пропала втуне — отцы-иезуиты немедленно исполнились к нему доверия и высказывали всяческое уважение, а отец Марк, архивариус, даже показал ему карты протоков, составленные монахами для собственного пользования. Месье Рауль рассеянно проглядел карты, поинтересовался, можно ли приобрести неподалеку от миссии плодородные земли и распространился на тему постройки кафедрального собора в честь своего небесного покровителя святого Христофора, изображаемого по обыкновению с песьей головой. Отец-наместник, управляющий всеми многотрудными делами огромной редукции, возрадовался, ибо всем известно, что этот великий святой был также покровителем Христофора Колумба, благодаря которому Испанская корона распространила свое влияние на весь мир, и к тому же весьма почитаем им, настоятелем, лично.

Взволнованный столь приятной беседой отец-настоятель немедленно призвал к себе брата-келаря и велел разместить дорогого гостя со всеми удобствами, что и было незамедлительно исполнено.

Отец Дамиан прослышал о визите французского дворянина от этого самого келаря, которому добрый месье презентовал бутылочку отличнейшего церковного вина, привезенного им аж из самой Франции. Чрезвычайно довольный келарь зазвал брата Домиана к себе и, потчуя его благородным напитком, битых два часа распространялся о всех новостях, почерпнутых им от любезного гостя. Отец Дамиан, как нельзя заинтригованный, пренебрегая своим обязанностями секретаря, решил хоть одним глазком взглянуть на европейца, произведшего своим появлением в глухом углу Новой Гвианы столь оглушительный фурор.

Все благочестивые да и не очень христиане помнят, что любопытство принадлежит к семи смертным грехам, и диавол, не поборов подвижника чревоугодием или блудом, бежав от его смирения и целомудрия, прибегает к простому и испытанному средству — страсти к новостям. Вот и отец Дамиан, не сумев вовремя разоблачить в себе этот пагубнейший порок, пал его жертвой.

Он осторожно постучался в покои месье Рауля и, услышав: «Войдите», застенчиво скользнул в дверь. Зачем он это сделал, и какая неведомая сила толкнула его на этот вопиющий поступок, противный уставу Ордена, он так и не смог себе объяснить.

Дворянин полулежал в кресле, закинув ноги в чулках со стрелками на стол, и курил трубку. Солнце светило ему в спину и, соответственно, прямо в глаза отцу Дамиану, и именно этот факт сыграл роковую роль в судьбе юного падре.

Подслеповато щурясь, отец Дамиан подошел ближе и, краснея, произнес:

— Брат Джованни, келарь, отзывался о вас столь почтительно, что я, смиреннейший отец Дамиан как секретарь профоса Ордена, его высокопреподобия отца Франциска, не мог не засвидетельствовать вам свое почтение.

Едва он закончил, как француз опустил ноги со стола, нащупал туфли и быстренько нахлобучил парик.

— Весьма рад, падре — сказал он по-испански, коверкая слова на французский манер. — Весьма рад. Благословите меня.

И мужчина почтительно склонил голову перед священником.

Оробевший отец Дамиан не ожидал такого благочестия прямо с порога и механически осенил крестом надушенный парик.

Мужчина поднял голову, и глаза их встретились.

— Ой! — тихо сказал отец Дамиан.

— Тс-сс! — ответил ему месье и приложил украшенный огромным изумрудом палец к губам. В ту же секунду монах ощутил в левом боку болезненный укол. — Тихо, падре, или мне придется вас убить!

— Не надо меня убивать, — горячо зашептал отец Дамиан, — я никому не скажу! Я очень рад, что вы живы! А еще у нас в плену ваш друг Уильям Харт!

— А вот с этого момента поподробнее, — произнес мужчина, убирая кинжал и беря священника под руку.

Именно об этом разговоре вспоминал отец Дамиан, семеня по галерее к покоям месье Рауля, чтобы передать ему самые последние новости о допросе пленного англичанина.

Новая Гвиана

Едва за тюремщиками захлопнулись двери, как д’Амбулен быстро подсел к Харту, потирающему ушибленное место.

— Ну как? — спросил он, заглядывая Харту в лицо снизу вверх.

— А никак, — ответил Харт. — Кроме пинка в зад и разбитой физиономии — в целом ничего интересного.

— Тебя допрашивали? — незаметно француз сменил обычное свое обращение «вы» на простое «ты», как бы претендующее на некоторую близость в столь стесненных обстоятельствах, которые, как полагают философы, уравнивают королей с бродягами.

— Представляешь, да! — Харт тоже механически перешел на «ты». Отчего-то с каждой минутой Уильям чувствовал, как его переполняет не то глухое раздражение по отношению к назойливому сокамернику, то ли не раз подмеченное им у Кроуфорда издевательско-отстраненное отношение как к происходящему, так и к своим уязвленным чувствам. Кровь в его жилах кипела, и ему хотелось если не сорвать зло на первом попавшемся, то уж точно что-то делать, а не сидеть как рождественский гусь в садке.

— И что ты им сказал? Кто, кстати, тебя допрашивал?

— Твой приятель, Робер. Падре Франциск, правда разнаряженный, как испанский петух. Видать, светское платье пришлось ему на Эспаньоле по вкусу.

— Он мне не приятель, — резко ответил д’Амбулен, но в следующий момент сменил тон, — так что ты ему ответил?

— Ответил, что мне нужна леди Бертрам, живая и невредимая. И только тогда я буду с ним разговаривать. Ответил, что карта уничтожена, и дорогу к сокровищам теперь знаю только я. — Уильям сам не знал, зачем он все это говорит д’Амбулену, которому все равно не доверял в глубине сердца, но остановиться уже не мог, пытаясь хотя бы сдерживать ненависть, кипевшую у него в сердце. — Так что падре придется меня поберечь.