Первый подвиг Елены Прекрасной, или Библиотечный обком действует - Светлана Багдерина

– Ты? Меня? Слышишь? – громко и медленно, как иностранцу, проговорил кузнец и вопросительно пошевелил бровями.

Пойманный злобно замычал и отвернулся.

– Ага, слышит! – обрадовался Семен и тут же продолжил: – Ты знаешь, где супостаты держали царскую фамилию?

Уклончивое мычание было ему ответом.

– Ха! Нашел с кем разговаривать! – весело выкрикнули из толпы, с интересом наблюдавшей за процессом допроса свидетеля. – Он, кажись, немтой!

Немой обрадованно закивал и сделал попытку вывернуться из зипуна и удрать.

Семен, грозно нахмурясь, поднес двухпудовый кулак к его носу, и всякие поползновения к побегу засохли на корню.

– Немтой – не глухой, – сурово продиагностировал он. – Не может сказать – пусть покажет. А то я ему память-то прочищу.

Немой забился, застонал отчаянно и закрыл голову руками.

«Интересно, какова вероятность того, что меня побьют два раза в день за одно и то же, если я отведу их сейчас в библиотеку?» – возможно, подумал бы он, если бы был в состоянии в этот момент спокойно рассуждать.

– Говор… То есть, веди, злыдня! – решительно настроенный кузнец, не собиравшийся спускать ему испорченную обновку, для убедительности легонько стукнул пленника в лоб.

Тот горестно охнул и задрыгал ногами – то ли давал знать, что он готов все показать, то ли наивно пытался вырваться. Недовольный Семен в сердцах встряхнул захваченного за шиворот – у того только голова дернулась и зубы сомкнулись на и без того бесполезном языке.

– Веди, гад, пока я добрый!

– Да как же он тебя поведет, ежели у него ноги до пола не достают! – справедливо заметил шорник.

– Захочет – и так пойдет, – сурово отрезал Семен, но кулак все же разжал, и не ожидавший такого послабления режима немой обрушился на пол как куль с картошкой, болезненно ойкнув.

Впрочем, мучениям его не суждено было продолжаться, потому что в этот момент прямо на глазах у изумленного народа из малахитовой стены рядом с книжным шкафом, держа за руку нелукоморского вида коротышку в огромных очках, в зал вышел царь Симеон.

Народ отпрянул, передние ряды придавили задние, передавая им свой испуг:

– Чур меня, чур!..

– Нешто покойник пришел?

– Из самой стены вышел – так стало быть, дух евойный…

– Ой, спаси-сохрани…

– Уходили все-таки царя нашего, гады…

Люди страдальчески заахали и подались назад еще больше, освобождая вокруг неизъяснимым образом явившегося то ли живого, то ли мертвого монарха полянку в несколько метров.

– Ну, здравствуй, честной народ, – приложил Симеон руку к сердцу и поклонился. – Не пугайтесь вы, и не думайте чего плохого – я живой, и мы с вами еще всех врагов наших переживем! Благодарю вас, люди добрые, что в тяжелый час не пожелали жить под гнетом коварного супостата и, взяв оружие в руки, растоптали проклятых пришельцев, как добрый конь давит змею!

– Ура!!!.. – грянула толпа, и в воздух полетели шапки, кички, венцы, картузы, колпаки и – в случае с кузнецом – Семеном предатель Букаха.[42] – Слава батюшке-царю!

– Слава…

– А где царица-матушка?

– Что с ней сталось?

– Жива ли? – забеспокоился вдруг народ.

– Жива, жива, люди добрые, – успокаивающе махнул рукой царь. – И царица Елена жива-здорова. И все это благодаря нашему маленькому герою, нашему… Да где же он? – царь заоглядывался по сторонам, потом под ноги – но все напрасно.

– Вы малыша вашего ищете? – выкрикнули из толпы.

– Так он, царь-батюшка, как вы отвернулись, обратно в стену ушел!

– А-а… Ну, это он от скромности, наверное. Деликатной души чел… домо… библиотечный.

– А колдун куда подевался? – выкрикнул долговязый чернявый парень в желтой поддевке.

– Колдун покинул сей лучший из миров, то есть помер, – торжественно объявил Симеон и тут же зажал уши, чтобы не оглохнуть от сумасшедшего «УРА!!!», мгновенно взорвавшего толпу.

– А как у нас в городе дела обстоят, люди добрые? Кто мне расскажет, что у нас в славном Лукоморске сейчас деется? – едва дождавшись, пока народное ликование возьмет тайм-аут, спросил царь.

– Ну я могу, – выступил вперед шорник Данила, с усилием согнав улыбку от уха до уха и приняв серьезно-торжественный вид, подобающий для разговоров с царями. – Звать меня Данила Гвоздев, а ремесло мое шорное. Живу я с семейством в Соловьевке, в доме с синими наличниками…

– Да ты мне расскажи, что в городе деется, Данила! – нетерпеливо прервал его Симеон. – Про наличники потом!

– Сейчас всё поведаю, батюшка царь. Я про себя говорю, чтоб не подумали вы, что я какой пьяница безродный али смутьян пустоголовый. Я горожанин законопослушный и верноподданный, и думаю, что говорю.

– Это хорошо…

– Ну так слушайте. А что я пропущу – меня мир поправит… – и он обвел замотанной тряпицей рукой притихший с уважением люд.

Ишь ты, шорник-шорник, а сказанул так, что и не всякий боярин повторит…

Закончив изложение событий последних трех часов, Данила почтительно замолк.

Заговорил царь.

– Спасибо вам, люди добрые, еще раз за отвагу вашу, за верность и за сердца ваши горячие, – молвил он. – Я всегда знал, что государи других держав локти кусать должны, что не у них, а у меня в стране такой народище проживает. За ним, то бишь за вами – как за каменной стеной! Любого колдуна али супостата голыми руками на корню удушите! Молодцы. Сбросили мы чародейское иго. И на радости такой объявляю я народные гуляния на три дня! Будут на всех площадях бочки стоять с пивом, с вином, да туши жариться – подходи, честной народ, ешь-пей, сколько душе угодно, за Лукоморье родимое! А всем, кто с оружием в руках во дворец пришел, жалую по золотому червонцу!

В ответ снова грянуло дружное «ура».

– Шорник Гвоздев! – выкликнул царь, едва ликование чуть спало.

– Тут я!

– Ты сумел оккупанта извести, сумей теперь это дело отпраздновать. Назначаю тебя распорядителем царских подвалов. А пока давай пройдем до нашей сокровищницы, поможешь мне с казной. Обещания выполнять надо.

– УРА!!!..

Но едва Симеон повернулся, чтобы уйти, его окликнул из толпы молодой нетерпеливый голос:

– Ваше величество! А с этим-то что нам делать?

Царь остановился, оглянулся, вытянул шею, чтобы разглядеть, кто кричал, но в этом не было нужды – позвавший его молодой парень возвышался над толпою как ладья над пешками. Но в глаза он бросился не только и не столько из-за своей фигуры, а главным образом потому, что, привлекая внимание государя, помахивал в воздухе зажатым в кулаке Букахой.