Шуаны, или Бретань в 1799 году - Оноре де Бальзак

— Не прогневайтесь, сударь, сидр и денежки — штука хорошая и спасению души ничуть не мешают.

— Если брат и сделает какую-нибудь глупость, то уж, конечно, только по неведению, — сказал Хватай-Каравай.

— Какими бы воротами ни пришла беда, я спуску не дам! — крикнул Крадись-по-Земле таким громовым голосом, что дрогнули своды. — Ты за него в ответе, — добавил он, повернувшись к Хватай-Караваю. — Если он провинится, я и под козьей шкурой доберусь до твоей шкуры!

— Не в обиду вам будь сказано, сударь, — проговорил Налей-Жбан, — не случалось ли вам иной раз принимать контршуанов за шуанов?

— Приятель, — сухо сказал Крадись-по-Земле, — смотри, чтобы с тобой этого не случилось ни разу, а не то я перережу тебя пополам, как репу. А ежели кого пошлет Молодец, так у тех будет его перчатка. Только после дела в Виветьере Главная молодка прицепляет к ней зеленую ленту.

Хватай-Караваи быстро толкнул локтем своего товарища, показывая ему глазами на д'Оржемона: тот притворялся спящим, но Крадись-по-Земле и Хватай-Каравай по опыту знали, что никто еще не дремал около их камелька, и хотя последнюю фразу в разговоре с Налей-Жбаном шуан произнес вполголоса, пленник мог ее расслышать. Четверо шуанов испытующе посмотрели на него и решили, что он от страха лишился чувств. Вдруг, по еле заметному знаку, который подал Крадись-по-Земле, Хватай-Каравай снял с д'Оржемона башмаки и чулки, Налей-Жбан и Вези-Добро схватили его в охапку и поднесли к очагу; затем Крадись-по-Земле взял свясло от хвороста и привязал ноги скупца к чугунному крюку. Слаженные и невероятно проворные их движения исторгли у жертвы крики, а затем душераздирающие вопли, когда Хватай-Каравай подгреб ему под ноги угли.

— Друзья, милые друзья мои, — кричал д'Оржемон, — мне ведь будет больно! Ведь я такой же христианин, как и вы!..

— Лжет твоя глотка! — ответил Крадись-по-Земле. — Родной твой брат отрекся от бога, а ты купил жювинийское аббатство. Нам аббат Гюден говорил, что богоотступников можно поджаривать без зазрения совести.

— Братья мои во Христе, погодите! Я же не отказываюсь вам заплатить.

— Мы дали тебе две недели сроку. Прошло два месяца, а Налей-Жбан ничего еще не получил.

— Ты разве ничего не получил, Налей-Жбан? — с отчаянием спросил скряга.

— Ничего... Как есть ничего, господин д'Оржемон, — испуганно ответил Налей-Жбан.

Крики, превратившиеся в непрерывное рычание, похожее на хрип умирающего, вдруг возобновились с неслыханной силой. Четверо шуанов, для которых это зрелище было не менее привычным, чем то, что собаки бегают без башмаков, с полным спокойствием наблюдали, как корчится и вопит д'Оржемон; они напоминали путешественников, поджидающих у очага в гостинице, когда жаркое достаточно подрумянится, чтобы можно было его есть.

— Умираю! Умираю!.. — кричал д'Оржемон. — И вы не получите моих денег.

Несмотря на эти неистовые крики, Хватай-Каравай заметил, что огонь еще не опалил д'Оржемону кожу; он очень искусно помешал угли, чтобы пламя слегка разгорелось, и тогда скряга сказал упавшим голосом:

— Друзья мои, развяжите меня... Сколько вы хотите получить? Сто экю? Тысячу? Десять тысяч? Сто тысяч?.. Я вам предлагаю двести экю!

Голос его звучал так жалобно, что мадмуазель де Верней, забыв об опасности, грозившей ей самой, вскрикнула.

— Кто это сейчас подал голос? — спросил Крадись-по-Земле.

Шуаны испуганно озирались. Эти люди, столь храбрые под смертоносными жерлами пушек, боялись духов. Лишь один Хватай-Каравай, ничем не отвлекаясь, слушал признания, которые возрастающая боль вырывала у его жертвы.

— Пятьсот экю! Да... я вам даю пятьсот! — говорил скряга.

— Ладно. А где они? — спокойно спросил Хватай-Каравай.

— Где? Зарыты под первой яблоней. Пресвятая дева!.. В конце сада, слева. Разбойники!.. Воры!.. А-ах, умираю!.. Там десять тысяч франков.

— Не надо нам франков, — сказал Крадись-по-Земле, — давай ливры. На франках твоей республики языческие идолы. Такие деньги никогда ходить не будут.

— Да там ливры, полновесные луидоры. Только развяжите, развяжите меня... Вы же знаете теперь, где мой клад... моя жизнь!..

Шуаны переглядывались, обдумывая, кому из товарищей довериться, кого послать откопать зарытые деньги. Каннибальская их жестокость привела в эту минуту мадмуазель де Верней в такой ужас, что, даже не зная, спасет ли ее еще раз от любой опасности роль привидения, которую ей позволило сыграть ее бледное лицо, она смело крикнула низким голосом:

— Ужели не боитесь вы гнева божьего? Развяжите его, варвары!

Шуаны подняли голову, увидели вверху глаза, сверкавшие, как звезды, и в ужасе бросились прочь. Мадмуазель де Верней спрыгнула в кухню, подбежала к д'Оржемону и так резко отдернула его от огня, что свясло разорвалось; затем она разрезала кинжалом веревки, которые крепко стягивали все его тело. Как только скряга почувствовал себя свободным, он встал на ноги, и на лице его появилась страдальческая, но вместе с тем язвительная усмешка.

— Идите, идите к яблоне, разбойники! — сказал он. — О-ох! Вот уже два раза я надул их, а в третий раз они меня не поймают.

В этот момент во дворе громко раздался женский голос.

— Привидение! Привидение! — кричала г-жа дю Га. — Дураки! Это она! Тысяча экю тому, кто принесет мне голову этой шлюхи!

Мадмуазель де Верней побледнела, но скряга, улыбнувшись, взял ее за руку, увлек за собою под навес очага, провел так, что не осталось никакого следа, ибо они не задели костра, занимавшего в очаге небольшое пространство; затем он нажал какую-то пружину, чугунная плита поднялась, и, когда общие их враги вернулись в подвал, тяжелая дверь тайника уже опустилась бесшумно на свое место. Парижанка поняла тогда смысл рыбьей пляски, которой на ее глазах недавно предавался несчастный банкир.

— Вот видите, сударыня! — крикнул Крадись-по-Земле. — Привидение взяло себе синего в товарищи...

Должно быть, эти слова вызвали страшный испуг, ибо за ними наступила столь глубокая тишина, что д'Оржемон и его спутница услышали, как шуаны бормотали:

— Ave sancta Anna Aurica, gratia plena, Dominus tecum...[25]

— Молятся... олухи! — воскликнул д'Оржемон.

— Тише, — прервала своего путника мадмуазель де Верней, — разве вы не боитесь, что они откроют наше...

Смех старого скряги рассеял опасения парижанки.

— Чугунная плита вделана в гранитную толщиной в десять дюймов. Мы их слышим, а они нас не слышат.

Осторожно взяв руку своей освободительницы, он поднял и приложил ее к какой-то щели, откуда порывами проникал свежий ветер; девушка догадалась, что эта отдушина сделана в трубе очага.