Смотри на арлекинов! - Владимир Набоков

Эта стопа моих русских книг была завершена и подписана, и задвинута назад, в разум, их породивший. Все они постепенно перевелись на английский язык либо мною, либо под моим присмотром, либо с моими поправками. Окончательные английские версии, равно как и переиздания подлинников, будут отныне посвящаться тебе. Хорошо. Это улажено. Следующая картинка:

Английские подлинники с неистовым “See under Real” (1940) во главе, ведомые сквозь изменчивый свет “Esmeralda and Her Parandrus” к веселью “Dr. Olga Reрnin” и грезе “A Kingdom by the Sea”. Тут же и сборник рассказов “Exile from Mayda”, изгнанье с далекого острова, и “Ardis”, над которым я снова начал работать в пору нашего знакомства и лавины почтовых открыток (открыток!) от Луизы, наконец-то намекавших на шаг, который я хотел, чтобы она сделала первой.

Если я и ценю эту стопку ниже, чем первую, то не из одной только скромности, которую иные назвали бы робкой, иные похвальной, а сам я – трагической, но также и потому, что контуры моей американской продукции представляются мне размытыми, ибо меня не покидает надежда на новую книгу – не ту, которую пишу в настоящем, как, скажем, “Ардис”, – но книгу мною еще не испытанную, волшебную, небывалую, которая утолит наконец вожделение и томящую жажду, все, чего не смогли утолить разрозненные абзацы “Эсмеральды” и “Королевства”. Я знал, что могу положиться на твое терпение.

У меня не было ни малейшего желания поквитаться с Луизой за то, что она меня волей неволей бросила, и я колебался, стоит ли ставить ее в неловкое положение, передавая моему адвокату список ее измен. Измены эти отличались глупостью и убожеством и восходили к тем дням, когда еще я оставался ей верен – в разумных пределах. “Диалог о разводе”, как ужасно именовал его Горацио Пеппермилл-младший, затянулся на всю весну: часть ее мы с тобой провели в Лондоне, а остаток – в Таормине, и я все откладывал разговор о нашей женитьбе (проволочки, к которым ты относилась с царственным безразличием). По-настоящему меня беспокоила лишь отсрочка тягостного признания (предстояло повторить его в четвертый раз за всю мою жизнь), которым следовало предварить любой разговор на эту тему. Я просто кипел от гнева. Стыд и позор – оставлять тебя в неведении относительно моего помешательства.

Совпадение, уже упомянутый прежде ангел с глазчатыми крылами, избавило меня от унизительного пустозвонства, предаваться которому я почитал обязательным перед тем, как сделать предложение каждой из моих прежних жен. 15 июня в Гандоре, Тессин, я получил письмо от молодого Горацио, а в нем – превосходную новость: Луиза узнала (как, не важно), что в различные периоды нашего супружества за нею, слонявшейся по всякого рода чарующим старинным городам, приглядывал приставленный мною частный сыщик (Дик Кокбурн, испытанный старый друг); что в руках моего поверенного находятся магнитофонные записи ее телефонных разговоров с любовниками и иные документы; и что она готова пойти на любые уступки лишь бы ускорить дело, так как торопится вновь выскочить замуж – на сей раз за графского сына. И в этот же судьбоносный день, в четверть шестого пополудни, я завершил перенос на 733-ю среднего размера карточку бристольского картона (примерно по 100 слов каждая) – тонким пером и мельчайшим из моих чистовых почерков, – “Aрдиса”, стилизованных воспоминаний об отрочестве, проведенном под древесными сводами, и о пылкой юности великого мыслителя, который к концу книги берется за разрешение самой свербящей из ноуменальных загадок. Одна из первых глав содержит отчет (передаваемый с явственно личной, нестерпимо мучительной интонацией) о собственных моих бореньях с Призраком Пространства и с мифом о “странах света”.

К 5.30-ти я поглотил, на своего рода приватном праздновании, большую часть икры и все шампанское, какое было в дружелюбном рефриджераторе нашего бунгало, стоявшего на зеленом газоне “Палас-отеля” Гандоры. Я отыскал тебя на веранде и сказал, что было б неплохо, если бы ты посвятила ближайший час тому, чтобы внимательно прочесть...

— Я все читаю внимательно.

— ...вот эти тридцать карточек из “Ардиса”. – После чего, полагал я, ты могла бы встретить меня где-нибудь при возвращении с моей предвечерней прогулки: всегда все той же – к фонтану sрartitraffico[126](десять минут), а оттуда – к ограде соснового питомника (еще десять минут). Я оставил тебя откинувшейся в шезлонге, с солнцем, рисующим на полу аметистовые ромбы верандовых окон, полосующим голые голени и предплюсны твоих перекрещенных ног (правый носок теперь время от времени вздрагивал в замысловатой связи с темпом усвоения или поворотами текста). Через несколько минут тебе откроется (как до тебя открылось лишь Ирис – прочие орлицами не были) то, что ты должна, по-моему, сознавать, соглашаясь стать мне женой.

— Поосторожней на перекрестках, пожалуйста, – сказала ты, не поднимая глаз, но сразу же подняла, и нежно надула губы перед тем, как вернуться к “Ардису”.

Ха! Малость качает! Ужели это и вправду я, князь Вадим Блонский, перепил в 1815-ом пушкинского ментора, Каверина? В золотистом свете выпитой мною кварты – всего лишь – все деревья гостиничного парка глядели араукариями. Я поздравил себя с чистотой стратагемы, впрочем, не вполне сознавая, думаю ль я о записях любовных резвлений моей третьей жены или об изъяснении собственной моей немощи через посредство этого фрукта из книги. Мало-помалу пряный и тихий воздух приводил меня в чувство: подошвы тверже ложились на гравий и песок, на глину и камень. Я вдруг обнаружил, что отправился на прогулку в сафьяновых шлепанцах и выцветшей бумажной пижаме, имея, как это ни парадоксально, паспорт в одном нагрудном кармане и ком швейцарских банкнот в другом. Жители Гандино или Гандоры, или как он там назывался, знали автора “Un regno sul mare”, или “Ein Königreich an der See”, или “Un Royaume au Bord de la Mer”[127]в лицо, и потому приготавливать для читателя и улику и лакомство на случай, если меня все же задавит машиной, было полной бессмыслицей.

Скоро меня обуяли такие веселие и беспечность, что проходя мимо уличного кафе, что перед самой площадью, я подумал, как было бы славно подкрепить шипучую радость, еще вскипающую во мне, стопочкой чего-нибудь этакого, – но отогнал эту мысль и с безучастным видом проследовал мимо, зная, как мягко, но непреклонно ты осуждаешь и невиннейшее винопийство.

Одна из улиц, ведущих от пешеходного островка на запад, пересекала Корсо Орсини и сразу, как бы свершив изнурительный подвиг, вырождалась в мягкую, пыльную, старую дорогу с остатками травяной прорости по обеим сторонам, но без всякого тротуара.

Я мог бы сейчас сказать то, чего и побуждения высказать не упомню за многие годы: я был совершенно счастлив. На ходу я читал карточки вместе с тобой, в твоем темпе, с твоим прозрачным указательным пальцем у моего шершавого, шелушащегося виска, с моим морщинистым пальцем у твоей бирюзовой височной вены. Я ласкал фацеты карандаша, который ты нежно вращала перстами, я ощущал прижатую к моим приподнятым коленям сложенную шахматную доску, пятидесятилетнюю, подаренную Никифором Старовым (большинство благородных фигур в устланном байкой ящичке красного дерева вконец исщербились!), лежащую сейчас у тебя на расшитом ирисами подоле. Глаза мои перемещались вместе с твоими, мой карандаш вместе с твоим выражал бледным крестиком на полях недоверие солецизму, не различенному мной сквозь слезы пространства. Счастливые, светозарные, бесстыдно счастливые слезы!