Пресс-папье - Стивен Фрай

Что сказало бы мое юное «я», увидев меня теперешнего, сидящего с шестью бутылками пива перед телевизором и жадно глотающего любые спортивные состязания, какие тот может предложить? «Я» это выпрямилось бы во весь его долговязый рост и презрительно усмехнулось бы. Фрай, нескладеха из четвертой сборной школы, следит за каждым ударом, сделанным во время чемпионата по гольфу? Фрай по прозвищу Жердь, который однажды вышел на поле для регби в меховых перчатках и шарфе, орет: «Да не было там никакого офсайда!»? Фрай, совавший голову в кусты цветущего ракитника, чтобы вызвать у себя приступ астмы и отмазаться от крикета, всеми правдами и неправдами добивается возможности представить зрителям Дениса Комптона, который собирается рассказать им о сравнительных достоинствах Миллера, Хедли и Ботбэма?[152]Немыслимо.

И тем не менее я люблю спорт. Первым у меня идет, опережая на мили все остальное, крикет, однако в моем списке присутствуют также футбол и регби. Я люблю дартс, кегли, бильярд, бейсбол, автогонки и бадминтон. Я даже в спортзал хожу. Честное слово. Дважды в неделю я кряхчу и потею под присмотром тренера. Я, падавший некогда в обморок при виде суспензория, балабоню теперь о дельтовидных мышцах и анаэробном тонизировании. Да что же это такое творится на свете?

Нет, я, разумеется, не собираюсь изображать себя этаким всесторонне развитым героем в духе Хемингуэя, одновременно и мужественным, и утонченным. Ну, вы их знаете: подъем в шесть утра, десять коротких раундов рестлинга со вчерашним собутыльником; легкий завтрак, состоящий из мескаля, жареной оленины и прислоненного к перечнице томика сонетов Суинберна; час игры в теннис на закрытом корте, в ходе которой он успевает надиктовать статью о датской эмалированной посуде; затем ланч – абсент и сырое филе нарвала в сопровождении струнного квартета, исполняющего позднего Куперена. Все это не совсем в моем духе. И все же я изменил моему подростковому «я», поклявшемуся, что рано или поздно он поквитается c донимавшими его спортивными грубиянами однокашниками.

Не в пример большинству любителей спорта, я получаю извращенное удовольствие от поведения Hooligani Inglesi,[153]сколь бы мерзостным оно ни было. Это удовольствие предвкушения. Всякий раз, видя на экране, как итальянские полицейские бьются с нашими кошмарными соотечественниками, я стараюсь представить себе, что произойдет в 1994-м, когда чемпионат мира по футболу пройдет в США.

Американская полиция и Национальная гвардия не проявляли приметных симпатий к демонстрантам, выступавшим против войны во Вьетнаме. И я уверен, когда им представится возможность показать себя английским футбольным фанатам «категории один», последние столкнутся с обращением, подобного коему они еще не встречали.

Мне не терпится увидеть завернутого в «Юнион Джек» багроворожего придурка, столкнувшегося нос к носу с не склонным к всепрощению инспектором сан-францисской полиции Грязным Гарри.[154]

– Я знаю, о чем ты сейчас думаешь, подонок… Выстрелил я шесть раз – или только пять? Честно говоря, от волнения я и сам это забыл, однако у меня в руках «Магнум» 44-го калибра, самая мощная пушка в мире, и она может подчистую снести тебе башку, поэтому задай-ка себе вопрос: «Такой ли уж я везунчик?» Ну так что, подонок?

– Мы идем, мы идем, мы идем! Аан-гли-яяя!

Бабах!

Вот такой спорт полюбило бы даже мое юное, чувствительное «я».

История гласит, что старина Ф. Э. Смит[155]каждое утро отправлялся из своего дома в Сент-Джеймсе в пеший поход. Путь Смита пролегал по Пэлл-Мэлл, мимо стоявших рядами джентльменских клубов, сделавших эту оживленную улицу предметом стольких насмешек и нареканий, через Трафальгарскую площадь, по Стренду и приводил к «Домам Правосудия», каковые и были его владениями и естественной средой обитания. Как человек регулярных привычек, внимательно относившийся к процессу переваривания его желудком утреннего чернослива и неколебимый в пристрастии к овсянке, Смит находил необходимым делать что ни утро остановку в «Атенее» – даром что в членах этого клуба он не состоял, – дабы воспользоваться его превосходными уборными, отличительной чертой этого замечательного учреждения.

И вот некий зоркий портье, потратив несколько лет на кропотливые наблюдения и умозаключения, пришел к выводу, что видит этого достойнейшего джентльмена лишь в тех случаях, когда он заходит в клуб ради того, что лорд Байрон именовал своим утренним приношением в святилище Клоаки, богини пищеварительного тракта. Отважный портье набрался смелости и как-то раз предпринял попытку остановить вступившего в «Атеней» Ф. Э. Смита. «Прошу простить меня, сэр, – сказал он, – но и вправду ли состоите вы в членах нашего клуба?» «Боже милостивый! – воскликнул Смит. – Только не говорите мне, что это еще и клуб».

Я вспомнил об этом замечании, когда посетил на прошлой неделе «Уимблдон» – в качестве гостя Би-би-си, чье освещение теннисного турнира, столь откровенно и неприкрыто марксистское, несомненно вызвало гнев множества благонамеренных людей, а мне, существу, погрязшему в грехе, показалось искусным и достойным всяческого одобрения. Среди людей, стекавшихся толпами под пологи разбитых на стадионе корпоративных шатров в надежде получить свою порцию послеполуденного шампанского, нашлось бы немало тех, кого ошеломило бы, совершенно как Смита, известие, что где-то в этом огромном палаточном городе кто-то и вправду играет в теннис, перебрасываясь тем, что мой школьный преподаватель крикета презрительно именовал «шерстяными мячиками».

Я не собираюсь присоединяться здесь к стенаниям тех, кто находит корпоративные увеселения пошлыми и недостойными, – в связи с этой темой пролито уже достаточно чернил. Я веду дело вот к чему: пересказав в тот день анекдот о Ф. Э. Смите моему спутнику, я услышал в ответ: «Да, но только это был Черчилль, верно? По крайней мере, так мне говорили».

Я уже приготовился к тому, что вскоре буду беспомощно барахтаться в неуклонно набирающем мощь потоке писем, информирующих меня о том, что человеком, о котором идет у нас речь, был не Черчилль и не Смит, а вовсе даже сэр Томас Бичем, или «мой дядя, покойный настоятель собора Св. Павла», или «четвертый герцог Бэссингборнский», или Джоуд,[156]или Порсон,[157]или Марк Аврелий, или Иавиль, жена Хевера.[158]В этом и состоит главная трудность того, что Дизраэли называл «помешательством на случаях из жизни», – это ведь Дизраэли так выразился, верно? Или все-таки доктор Джонсон – или адмирал Сидни Смит? Такого рода «случаи» имеют свойство словно бы липнуть к совершенно определенной людской касте. Во времена Средневековья, если у вас скисало молоко или загоралась сажа в дымоходе, вы винили в этом домового по имени Робин Добрый Малый, который впоследствии обрел мировую славу под прозванием Пак. Мы знаем, что грязь легко пристает к имени человека, похоже, однако, что пристают к нему и сливки. Сэм Голдуин, Дороти Паркер и Граучо Маркс по одну сторону Атлантики, Черчилль, Уайльд, Шоу и Кауард – по другую; всем им приписывались чужие bons mots – просто потому, что для такой атрибуции известное имя удобнее, чем неизвестное.