Непойманный дождь - Надежда и Николай Зорины

А я наконец погружаюсь в работу — я помню, что нужно делать, все отлично помню! Работа доставляет мне наслаждение, и я больше не терзаю себя вопросами, почему не помню остального, просто работаю…

Проходит бездна времени, прежде чем я понимаю, что все сделанное в течение этих часов — сплошная ошибка. Ошибкой было выискивать в рядах Филина предателя, ошибкой было искать похитителя среди его конкурентов, ошибкой было думать, что ребенка похитили, чтобы предотвратить катастрофу. Дело в том, что Антоша…

Жуткий грохот из внешнего мира сбивает меня с ритма. Звонок в дверь, раздавшийся следом за грохотом, окончательно возвращает в реальность. Что это? Неужели опять началось? Неужели я опять не успею? Решение так близко, я почти…

В дверь яростно ломятся, дверь такая хлипкая штука… Мне не успеть…

Пальцы яростно, в ритме тех, кто ломает дверь, долбят по клавишам, мне осталось совсем немного, мне осталось чуть-чуть. Я знаю, что стало с мальчиком, я знаю…

Дверь, конечно, не выдержит, но это ничего — я нашел решение.

Здесь безопасно. Темно, тепло, тихо и безопасно. Успокоительно пахнет пылью. Страшное осталось там, наверху. А еще пахнет маленьким серым котенком. Его зовут Дымок. Он тоже живет в ящике, ему там тепло и безопасно. Бабушка приносит молоко в блюдечке. Подогревает на печке и приносит. Дымок любит бабушку — он ее не боится. И он, Антоша, тоже любит бабушку и тоже совсем не боится. От мамы пахнет духами. Сегодня пахло сильней, чем всегда. Платье пахло, волосы, когда она наклонилась к нему, чтобы поцеловать. Это было уже здесь, где нарядная лестница и страшное что-то. Оно повсюду: на лестнице и в зале за креслами спряталось. Дымок прячется в ящик, он стоит во дворе возле сарая. В сарае тоже тепло и пыльно, почти как здесь. Но Дымок прячется в ящике. Серый, маленький, теплый. Если взять его на руки, хочется плакать, но не так, когда страшно или обидят, а так, как когда бабушка стелет перину и говорит: будешь спать как в раю. От бабушки пахнет молоком и котенком. И еще чем-то, но никогда духами.

Здесь безопасно. Но если резко вдохнуть, не выдержишь и чихнешь. Дышать нужно мелкими глоточками, как пить холодное молоко. Или горячее, когда ангина. Ангина — тоже безопасно: под одеялом темно, тепло, тихо и никого не видно. Можно лежать и думать, что коленка — это Дымок. Он свернулся клубочком и спит. Здесь тоже можно думать, что Дымок лежит в ящике вместе с тобой, потому что пахнет Дымком и так же пыльно. В носу щекотно, но чихать нельзя — то страшное, черное услышит. Услышит и заберет, утащит, как людоед. Жена людоеда добрая, но почему же она от него не уйдет? Он съел своих дочек вместо мальчиков, а она все равно осталась. Мама плакала и пахла духами слабо. Громко плакала, как плачут маленькие, как плачет он, Антоша. Мама плакала громко и говорила громко: я спасаю своего сына. Его, Антошу, мама спасала почему-то от папы, а папа вовсе не людоед. А бабушка приносила Дымку молоко. В ящике было темно и тихо.

Как здесь — безопасно. Этот ящик похож на тот, бабушкин. Он потому сразу в него и влез, нисколько не испугался. Мамина рука, сухая и твердая, крепко держала, и было больно. Они шли по лестнице. Нарядная лестница, много-много людей. Потом, когда лестница кончилась, мама наклонилась и поцеловала — от волос ее пахло духами сильней, чем от платья, щека стала мокрой, и мама стала больно оттирать помаду платком. Тогда уже все было наполнено страхом. На лестнице полно было страха. А в зале страх был везде. Мама посадила его в кресло, красное, теплое, мягкое, но все равно было очень страшно. Громко заиграла музыка, как когда мама громко плакала, спасая сына, и стало еще страшней. Он сказал: пойдем домой, мамочка. А мама покачала пальцем и сказала: тише, нельзя перебивать музыку, слушай. Он не мог слушать, было очень страшно, так страшно, что захотелось в туалет. Он сказал маме, а она опять покачала пальцем и сказала: послушай, как она поет, правда, прекрасно? Страшно.

Когда музыка кончилась, они снова пошли по нарядной лестнице, вниз, вниз. Мама держала за руку, крепко, больно колола кольцом, а потом спросила: какое ты хочешь пирожное? Их обступили люди, много людей. Они смеялись или просто улыбались и тоже смотрели на пирожные, им поче му-то, как и маме, не было страшно. Яркие, веселые люди. А воздух пах злостью. Наверное, у них у всех был насморк, и они не чувствовали этого. А потом стало совсем страшно, когда подошел тот человек. У него что-то было под пиджаком, злое и ужасное. И тогда Антоша решился. Не решился, а просто в ужасе нырнул в толпу. В ужасе, но помнил, что бежать и плакать нельзя, нужно спокойно и быстро пробираться в толпе, все в толпе. Он не знал, куда идти, но чувствовал, что идет правильно. Толпа кончилась, но было уже не важно, от того страшного, самого страшного человека отделяло много людей. И сразу же нашлась лесенка. Не та, нарядная, большая, где много ступеней, а маленькая, незаметная, вниз. А там дверь. Он толкнул эту дверь — открыто. Полумрак, как в их спальне, в садике, когда тихий час и идет дождь. Сегодня тоже весь день идет дождь. Он шел за ними на концерт, он увязался за ними с мамой, как тот дождик в сказке, которую вчера читала воспитательница. Антоша шел полумраком, помещение было узкое, как коридор, и длинное-длинное, как снежный лабиринт зимой в садике на участке. А потом полумрак кончился, и стало почти совсем темно, но на глаза ему успел уже попасться этот ящик. Такой же, как у бабушки, в него любил забираться Дымок, значит, ящик не страшный.

Здесь безопасно. Тихо, темно, пахнет пылью, Дымком и немного медузой, потому что внизу песок. Песок прохладный, как утром на море после дождя. Мама говорила: смотри, медуза совсем не страшная, возьми ее в руки. Медуза пахла нестрашно, но в руки брать ее не хотелось, запах мог обмануть. Серенево-прозрачная, мокрая, она притворялась стеклянной игрушкой, которую бросили в ванну с водой. Мама осторожно проводила кончиком пальца по скользкой медузе — боялась разбить и порезаться. «Знаешь, в детстве я тоже боялась, думала, что медуза присосется к телу и нельзя будет ее оторвать, а теперь не боюсь, и ты не бойся, возьми. Не бойся, бояться никогда ничего не надо, ты уже большой мальчик…» А он испугался, не взял. И сегодня тоже испугался. И в садике всегда было страшно, когда их выводили на прогулку и когда они возвращались, — в углу вестибюля притаивался ужас.

Ящик пахнет деревом, Дымком и медузой. То, страшное, осталось наверху, где яркие огни и люди в ярком, где нарядная лестница, где мама ищет его. Нельзя чихать, плакать и звать маму. Нельзя вылезать из ящика. Здесь безопасно, а там хуже, чем в вестибюле, — там много ужасных. Закрыть глаза, чтобы их больше не видеть, улечься удобнее, прижать к себе Дымка и уйти в волшебную страну, какой не бывает в сказке, какая бывает, когда за крываешь глаза. Под одеялом во время ангины, в темноте своей комнаты ночью, в деревянном домике у бабушки, где живет корова. Корова… глаза сами собой закрываются. Большая и теплая, как добрая печка, влажно вздыхает. Молоко бьется о стенки ведра, бабушка что-то тихо-тихо ей говорит, корова так же тихо ей отвечает. Он всегда хотел услышать, о чем они говорят, но звон струи заглушал. И глаза сами собой закрывались. И весь он проваливался в волшебную страну, как в сон, в которой спать мягче, чем на бабушкиной перине. Но о чем же они говорили?