Кто ты, Гертруда? - Лиза Ахси

– «Репрессированных» – неожиданное определение.

– Просто я сейчас читаю книгу про репрессии в тридцатых годах в СССР, поэтому возникло такое сравнение.

– Яснопонятно, – Эл улыбнулась.

Ричард улыбнулся ей в ответ. «Либерта» давно отзвучала, а они продолжали медленно кружиться в танце, не обращая внимания на окружающих.

– Странно, – Эл подбирала слова.

– Что именно?

– Я тоже что-то когда-то читала о сталинских репрессиях, передачи, фильмы смотрела, после которых создается впечатление, что масштаб репрессий был столь огромен, что сравним, чуть ли не с количеством жертв нашего народа, в Великой Отечественной войне. Но, как быть, если я реально не знаю, ни одной семьи, кого бы ни коснулась война, то я также не знакома с людьми, чьи родственники были репрессированы. Нет у меня таких знакомых. Скажу больше, у меня нет и знакомых моих знакомых, чьи родственники были бы в Гулаге или строили Беломорканал, например.

– Может это от того, что факт, ссылки и расстрелов, тщательно скрывался людьми?

– Только не в конце ХХ века, когда у меня складывалось, подчас, впечатление, что некоторые люди, не просто «открывают страшную семейную тайну», а бравируют своими «невинноосужденными и невинноубиенными родственниками».

– Жестко.

– Ричард, я, правда, не знаю лично, ни одного человека, чья семья пострадала бы в тридцатых годах. Мой двоюродный дед, бежал во время войны из плена, вернулся к своим, но не только не был осужден, как все «беглые», судя по фильмам, но и даже в штрафбат не попал.

– Повезло, хотя не сильно верится, не обижайся.

– Я бы знала, поверь мне. Просто, возможно, ты сейчас находишься «под впечатлением» от книги, которую читаешь.

– Возможно.

Эл смотрела на него, и ей нравилось, что Ричард не пытался одержать верх, в их разговоре, не пытался переспорить ее, а просто обменивался с ней мнениями.

– Я не первый раз задумалась об этом, почему я лично не столкнулась, не с одной человеческой судьбой, исковерканной «сталинизмом», и возможно, дело в том, что я родилась и росла в Ташкенте, может у НКВД «руки до Средней Азии не доходили»?

– Так ты южанка? – он был по-детски заинтересован.

– Можно и так сказать, хотя чаще меня спрашивают: «так ты узбечка»?

– Сняла с языка, – сказал Ричард, и они оба засмеялись.

«Голубки!» услышали они голос Зои.

– Зоуи! Все нормально?

– Пора и честь знать, – ответила, Зоя, хитро улыбаясь.

– И, правда, пора, – ответила Эл, вернувшись в реальность.

Гости поблагодарили Ричарда и друг друга за «чудесный вечер». Зураб вызвался «проводить дам». Ричард дошел с компанией до дороги, поцеловал «дамам» ручки, и со словами «Не прощаемся! Спокойной ночи!», они разошлись.

За окном забрезжил рассвет. Эл открыла глаза и сладко потянулась. Она чувствовала себя невероятно хорошо. Прилив сил и давно забытый энтузиазм овладели Эл, и она решила умыться, выпить кофе и, вооружившись покупками, в магазине «Юного художника» бежать «писать море», пока окончательно не рассвело. Так и сделала.

И вот уже Эл дошла до моста, спустилась на берег Шапсухо, впадающей в море, огляделась вокруг, и взгляд ее остановился на старом пирсе, который, как шлагбаум, показывал границу, слияния реки и моря, уходя далеко вперед. Хватаясь за постоянно меняющиеся краски рассвета, Эл «писала море». Вдохновенно и быстро. Белые листы сменяли друг друга, превращаясь в красочные полотна. Море заполнило все пространство вокруг. Эл была, как в полусне. Ее состояние можно сравнить с медитацией. Она не думала ни о чем, и обо всем одновременно. Она не чувствовала ничего конкретно, но ощущала свою сущность, каждой клеткой своего тела, при этом ее руки не переставали наносить штрих за штрихом. Рисовала ли она окружающую ее действительность, или живопись является «впечатлением» художника, от увиденного, было уже не важно. Это продолжалось бесконечно долго. Итогом стало одиннадцать новых рисунков, и. хотя Эл не сходила со своего места, а только время от времени меняла угол зрения, переводя взгляд левее или правее пирса, картины были не похожи одна на другую.

В реальность Эл вернул детский мяч, подкатившийся к ее ногам. Она огляделась по сторонам. Увидела, что побережье заполняется людьми, малыша, который выпустил свою игрушку, и сейчас напряженно следит за Эл, тут и там загорающие тела, обступающие ее, еще не плотным кольцом. Бросив мяч обратно, смуглому мальчугану, Эл взглянула на часы. Было около десяти. Она подняла с земли рисунки, лежавшие чуть в стороне, нестройной стопкой. Придирчиво пересмотрела их, но к своей радости, осталась довольна. И буйством красок, и непохожестью одной картины на другую и какой-то необъяснимой энергетикой, исходящей от ее «нарисованного моря». Эл определенно осталась довольна собой и своими работами. Вот, кстати, то чувство, которое не часто теперь посещало Эл, но которого ей не хватало, как воздуха. С куда большей страстью, она постоянно подвергала себя «самой жесткой критике» почти за все, и почти всегда. Но не сейчас.

«Ай да, Пушкин! Ай да сукин сын!» вспомнились Эл слова великого русского поэта, которого любила и поэзию которого, ставила превыше остальных поэтов, когда-либо живших на земле. Когда-то ее мама, готовила авторскую программу к очередной памятной дате Александра Сергеевича, и выучила, практически всего «Евгения Онегина». Время от времени, она, шутя, просила маленькую Эл, «погонять ее по тексту». Стоит ли говорить, что к моменту, когда в школьной программе «дошли» до «Евгения Онегина», Эл не без гордости, демонстрировала феноменальное знание поэмы.

Настоящим ценителем поэзии был и отец Эл. Он не выступал публично, с поэтическими вечерами, как мама, но в разговорах «на высокие» темы, обязательно, цитировал какое-нибудь стихотворение. Предпочтение отдавал поэзии «шестидесятников», но никогда не относил себя к «диссидентам». Знал наизусть многое из Окуджавы, Евтушенко, Ахмадуллиной, слушал Высоцкого, Визбора, но более других ценил Андрея Андреевича Вознесенского.

Когда-то в далеком, счастливом детстве, отец открыл Эл Владимира Маяковского. Это произошло летом, когда Эл отдыхала в пионерском лагере. В первый «родительский день», она пожаловалась отцу, что не может выучить «дурацкую речевку» их отряда. После первых двух слов, процитированных Эл, отец сказал, что это не «дурацкая речевка», а отрывок из стихотворения Маяковского «Комсомольская». К концу «родительского дня» Эл знала речевку их отрада лучше всех. Она и сейчас без запинки может ее продекламировать, хотя прошло немало лет:

По возвращении домой, Эл заинтересованная «необычной» поэзией Владимира Маяковского, или скорее его стихотворным размером, хотя так она еще не формулировала, достала его двухтомник, который, конечно же, был в их домашней библиотеке. Прочла кое-что, но ничего не поняла. Вернулась же к Маяковскому, спустя несколько лет, в пору прекрасной юности, и влюбилась в лирику Маяковского навсегда!