Нить - Виктория Хислоп

Элиас Морено тоже начал ходить с ними по вечерам. За этим обычно следовало ожесточенное и шумное сражение в тавли с Димитрием. Около часа они перебирали все известные им варианты игры: портес, плакото, февга, – играли быстро, напористо, никогда не выбиваясь из ритма. Секунда не успевала пройти от броска до следующего хода, и каждому движению сопутствовал свой звук. Сначала стук костей, когда их бросают о край доски, затем рокот, когда они крутятся, как волчки, наконец быстрый шорох и стук передвигаемых фишек – и тут же снова гремят кости. Фишки стучали, не умолкая, но сами игроки с начала игры и до финального, победного удара по фишке противника в центре доски не произносили ни слова.

Изредка над костями бормотали заговоры, чтобы не выпало двойное число. Пока шла игра, они оставались воюющими сторонами и около часа не отрывали глаз от доски, даже мельком не смотрели друг на друга. Димитрий вытирал лоб платком, Элиас – рукавом. Только после того как игра прекращалась, разговор возобновлялся. Тут-то Димитрий и расспрашивал Элиаса о его родителях, а заодно и о Катерине.

Теперь, когда близнецы покинули дом на улице Ирини, а Евгения целыми днями работала на ткацкой фабрике, Катерина стала, можно сказать, членом семьи Морено. Она часто приходила к ужину и занимала то место за столом, на котором сидела когда-то мать Саула, умершая несколько месяцев тому назад. Без ее молчаливого присутствия дом словно бы немного опустел.

Чаще всего Катерина и после ужина засиживалась на пару часов – заканчивала какую-нибудь вышивку и беседовала с Розой Морено. Для обеих это была не работа, а все то же любимое занятие, которым им посчастливилось наслаждаться и днем, и вечером.

Элиас говорил о Катерине с неизменным восхищением и нежностью, и Димитрий, хоть и понимал, что не годится ревновать к молочному брату, каждый раз чувствовал легкий укол досады.

Элиас выучился играть на уде и иногда выступал в одном из баров. Димитрий, Василий и другие всегда приходили послушать. Элиаса охотно приняли в компанию. Он, в отличие от остальных, был рабочим, человеком из мира коммерции, такого далекого от академической среды, библиотек и аудиторий, однако всех их объединяла страсть к ребетике.

Музыка и люди, которые ее играли, стали фоном для многих вечеров, проведенных вместе, а предметом дискуссии зачастую была политика.

В стране по-прежнему царила бедность, политическая и экономическая нестабильность. Беспокойство нарастало. За десять с небольшим лет в Греции произошла целая дюжина военных переворотов, а правительств сменилось почти вдвое больше, и маятник все так же раскачивался между теми, кто желал возвращения монархии, и ее противниками. Место монархии в Греции по-прежнему оставалось предметом ожесточенных споров и дискуссий. В 1920 году, когда король Александр умер от укуса обезьяны, его отец вернулся из изгнания, однако уже через два года вынужден был снова покинуть страну. Его сменил старший сын Георг, которому, в свою очередь, тоже пришлось уехать, не прошло и года. Почти двенадцать лет король Георг провел в изгнании, но наконец вернулся после всенародного голосования.

Выборы в 1936 году прошли почти с равными результатами, и, хотя роялисты заняли большую часть мест в парламенте, коммунисты сохранили политическое равновесие. В отсутствие ведущей политической силы обстановка сложилась тревожная.

Полиция получила больше полномочий – теперь можно было арестовать кого угодно за простое выражение несогласия с правительством или протест.

Василий чувствовал, что пришло время действовать. Он пытался подстегнуть и остальных.

– Эти люди, которых арестовали, не совершили ничего дурного! – возмущался юноша. – Почти все они просто говорили правду: что им мало платят и эксплуатируют. А это непреложный факт.

– Это нелогично, несправедливо…

– Недопустимо! – громыхал Василий. – Надо же что-то делать!

Димитрий понимал, что, если ввяжется в дискуссию с отцом по поводу того, справедливо ли обходятся с левыми, у них дойдет до драки. Чаще всего он прикрывался неотложными занятиями, опытами в лаборатории, важными встречами с профессорами и так далее, но раз в неделю, главным образом ради матери, ужинал с родителями. Чтобы поберечь Ольгу, которой определенно ни к чему была грандиозная ссора между отцом и сыном, Димитрий держался подальше от спорных предметов, поддерживал легкую беседу, рассказывал о занятиях по анатомии, расспрашивал о бизнесе и в целом сохранял у родителей иллюзию, что когда-нибудь войдет в дело Комниносов.

Был субботний вечер, вскоре после Пасхи, и назавтра Димитрию вновь предстояло это еженедельное испытание. Сегодня они с Элиасом играли в тавли, а потом отправились на встречу с Василием в их любимое теке. Вышли они из кафенио уже после одиннадцати, но музыканты, которых они надеялись послушать, все равно редко начинали играть до полуночи.

Димитрий выпил только кружку пива – на следующий день предстояло много заниматься, готовиться к экзаменам. Если бы голова у него не была такая ясная, он, может быть, и не поверил бы своим глазам, когда они с Элиасом шли по убогим улочкам. Впереди, метрах в пятидесяти, долго маячила темная, с трудом различимая в тени фигура человека. Вот он остановился, огляделся и вошел в дверь, которую перед ним отворили. Он не заметил ни Димитрия, ни Элиаса – их скрывала тень, зато они его ясно разглядели.

– Это же?.. – Элиас в смущении умолк, жалея, что вообще заговорил.

– Мой отец. Да. Я уверен.

Не говоря больше ни слова, они пошли дальше. Димитрий был потрясен. Это был публичный дом – относительно пристойный, да, но все же бордель. Его отец ходит к проституткам.

Первой мыслью Димитрия было дождаться отца и потребовать ответа прямо здесь, на месте.

Словно прочитав его мысли, Элиас взял Димитрия под руку. Он чувствовал, что друг зол и растерян.

– Пожалуй, ни к чему устраивать сцену, Димитрий, – сказал он. – Да и вовсе ничего не стоит говорить.

Димитрий понимал: ему нужно время, чтобы переварить увиденное. Сейчас он мог думать только об одном – все принципы его отца основывались на лжи. Он связан с темной изнанкой Салоников даже теснее, чем сам Димитрий. Он лицемер и ханжа.

Домой юноша пришел ночью, пьяный почти до бесчувствия. Споткнулся, врезался в дверь и с грохотом сшиб на пол какую-то статуэтку. Отец возник на верхней площадке лестницы так стремительно, что Димитрий подумал, уж не дожидался ли он его.

– Ты знаешь, который час? – Отец говорил шепотом и в то же время почти кричал, быстро сбегая по лестнице к сыну. – Где ты шатался?

Димитрий думал, что Константинос его ударит – иначе к чему такая торопливость? Он стоял неподвижно, а отец летел к нему, похожий на ворона в своем черном шелковом халате. Он оперся рукой на столик – для устойчивости.

– Ты что, не слышишь? Где ты был? – Теперь голос Константиноса звучал уже на полную громкость. – Отвечай!

Павлина, потревоженная шумом, стояла в дверях своей спальни в цокольном этаже, и на ее круглом сонном лице читались недоумение и тревога.