Дэниел Мартин - Джон Фаулз

Стоп. Выключить камеру.

Шестью часами позже: десять часов утра, пронизывающий холод лондонской зимы; промозглый туман за окном, окутавший всё вокруг; мне всё-таки удалось поспать, хоть и далеко не достаточно, к тому времени как в дверь постучала Каро. Лёжа в постели, я переживал следующую стадию дезориентации, порождённой долгим отсутствием: я никуда не уезжал из Лондона, Калифорния мне просто приснилась. Наверное, мне и правда снились тяжёлые, тревожные сны, но я ничего не мог вспомнить, может быть, потому, что реальные тревоги нахлынули сразу же, вместе с серым утренним светом: ночной разговор с Каро, грядущий мучительный день в Оксфорде; надо позвонить Дженни, потом Дэвиду Малевичу, разобрать всю накопившуюся почту, связаться с банком, договориться с дантистом… Реальность… Избыток реальности.

Каро очень мне помогла. Устроила настоящий пир — накормила меня истинно английским завтраком, не какой-нибудь европейской чепухой; бросила искоса осторожный взгляд от электроплиты. Сказала, что хотела бы загладить то, что случилось ночью, так что примирение прошло без сучка без задоринки. Она более подробно рассказала о квартире, присев напротив, пока я насыщался, а я заставил себя воспринимать всё это как нечто совершенно естественное: ведь ей хочется строить свою собственную жизнь, жить как все её сверстницы. О Барни мы ни словом не обмолвились. Я принялся расспрашивать её о Джейн и Энтони. За последние два года мне удалось добиться, чтобы она говорила о Комптоне и его обитателях если не так уж откровенно, то во всяком случае без излишних эмоций; однако это не относилось к её оксфордским родственникам. Я кое-что знал о трёх детях Энтони и Джейн, но совершенно не представлял себе, какими стали теперь они сами. Хотя Каро мельком упомянула о том, что Энтони иногда приводит её в замешательство: он так сух, что порой не разберёшь, шутит он или говорит серьёзно; я чувствовал, как нежно она привязана к ним обоим. Они относятся к ней как к собственной дочери, она всегда это чувствует. Кажется, тётя Джейн уже «слезла со своего католического конька», но это «такая вещь», которую вслух не обсуждают. «Тётя Джейн ужасно активная, у неё там комитеты и комиссии и всякое такое, гораздо практичнее, чем мама, а готовит как — пальчики оближешь, тебе бы у них понравилось. Дядя Энтони всё ещё с ума сходит по своим орхидеям, отыскал какую-то редкость в Комптоне, года два-три назад, не помню, как называется».

Пока она вот так болтала, я составил себе впечатление, что Джейн изменилась гораздо больше, чем Энтони. Мне помнилось, что как хозяйка она отличалась скорее небрежным отношением к готовке, а с солидными комитетами и комиссиями, и тем более с левыми убеждениями, я её связать вообще никак не мог. Эту последнюю деталь я почерпнул из обронённого дочерью замечания, что Эндрю иногда в разговоре с Каро называл Джейн «твоя красная тётушка»… впрочем, несомненно, что даже самый слабый розоватый оттенок показался бы Эндрю ярко-красным. В конце концов, я нарисовал себе энергичную, волевую, прекрасно владеющую собой женщину, что в глазах Каро должно было выгодно отличать тётку от невыдержанной и порой слишком властной матери.

Каро отправилась на работу чуть позже одиннадцати, снабдив меня записками для оксфордских родственников. Я обещал позвонить вечером и сказал, что, как только вернусь, мы с ней проведём вместе целый вечер. Мы поцеловались. Потом я стоял у окна и ждал, когда она выйдет. Тоненькая фигурка пересекла утонувшую в тумане улицу и направилась к станции метро. Потом Каро обернулась и помахала мне рукой; я помахал в ответ.

А я пошёл и заглянул в её комнату — ту самую, в которой она спала ещё ребёнком, хотя с тех пор комнату несколько раз ремонтировали. Картина была довольно грустная, чем-то напоминавшая квартиру Дженни в Лос-Анджелесе: обезличенное, временное обиталище, чуть слишком прибранное и опрятное, словно Каро по-прежнему жила в общежитии. Ни разбросанной одежды, ни забытой не на месте косметики, ни беспорядка, какой можно было бы увидеть в комнате студентки её возраста. Никаких книг. Картина, порванная и без рамы: старая ломовая лошадь — мы купили её на развале, на Портобелло-роуд[111], как-то утром в субботу, перед самым моим отъездом в Калифорнию. Несколько снимков заткнуты за раму зеркала на туалетном столике: Комптон и его обитатели; и ещё один, присланный мною, — «Хижина» в саду у Эйба. Думаю, я пытался найти какие-то доказательства, что Барни бывал здесь… или письма — сам не знаю. Но ящиков я не открывал. На самом деле я пытался отыскать Каро.

Вполне возможно, её комната в Комптоне была точно такой же; во всяком случае, именно такой была другая её комната, которую я знал, — в Торнкуме. Всё то предприятие мне тоже следует считать провалом, по крайней мере в том, что касалось Каро: ещё одно поражение, гораздо более тяжкое, опять-таки нанесено мною же запущенным бумерангом.

Как-то, в начале шестидесятых, она приехала ко мне на Пасху — побыть со мной целую неделю. Ей только что исполнилось одиннадцать, и до сих пор мы с ней никогда не оставались так надолго одни. Я просто трепетал от волнения; она, думаю, тоже. Наш первый день в Лондоне шёл через пень-колоду, когда вдруг мы заговорили о её дедушках и бабушках. Казалось, её вдруг озарило, что ведь и с моей стороны у неё были дед и бабка, которых она никогда не знала. Я рассказал ей немного о том, как сам жил в её возрасте, — и заметил искорку интереса, любознательность, нечто абсолютно новое в наших с ней отношениях. Я тут же отказался от программы, которую более или менее наметил на эту праздничную неделю, от всех этих музеев, детских фильмов, спектаклей. Тут же предложил ей отправиться в Девон, в «великий поход по земле предков». Сначала она была несколько шокирована моим легкомыслием — маленьким девочкам свойственна взрослая серьёзность, — но потом так загорелась этой идеей, что я просто проклинал себя за то, что не подумал об этом раньше. Со смерти отца я побывал в Девоне только раз: устроил примерно такое же путешествие с тётушкой Милли, лет за шесть до этого. Думаю, сам того не сознавая, я испытывал муки совести. И сейчас меня вдруг потянуло туда точно так же, как Каро. На самом деле никаких серьёзных планов у меня не было: эти места существовали для меня в дальней перспективе… или так мне хотелось считать. Каждый год я посылал местному священнику пять фунтов, чтобы он оплачивал уход за могилами моих родителей, и по глупости своей надеялся столь мизерной ценой купить забвение.

Мы побывали в церкви и постояли у могил бабушки и дедушки Каро. Она казалась смущённой и печальной… и я постарался рассмешить её рассказами о проповедях, которые вынужден был слушать столько воскресений подряд, об апостолах и пресвитерах на крестной перегородке, о куманской сибилле, об абсурдности и допотопности всего этого. Впрочем, когда мы с ней стояли у могил, кое-что опечалило и меня. Впервые за много лет я вспомнил те примулы, что когда-то каждую весну цветным ковром устилали могилу моей матери.

Зашли мы и в пасторский дом. Снаружи он выглядел почти так же, как раньше; но огород исчез и фруктовые деревья тоже. Теперь на их месте было построено новое здание деревенского совета, а перед ним ещё пол-акра занимала усыпанная гравием площадка; в первый момент это показалось мне гораздо большим кощунством, чем если бы снесли саму церковь. Однако за домом часть сада сохранилась, хотя им теперь явно занимались не столь любящие и умелые руки. Но Osmanthus цвёл по-прежнему, и мирты тоже, и Trichodendron раскинул ветви, усыпанные алыми бутонами… и я даже смог покрасоваться перед Каро и женой теперешнего священника, назвав все эти растения по именам.