Легкие миры - Татьяна Толстая

Он ушел после меня прорабом на какое-то большое строительство; работа интересная, рассказал он: заключаешь договор на наружную окраску здания, выставляешь счет, как если бы краска была немецкая, а сам, конечно, закупаешь белорусскую, Татьяна Никитична, разницу себе в карман. Она через год вся линяет и слезает, пузырями идет и свисает лентами. Но главное – вовремя уйти на другую стройку, Татьяна Никитична.

Иногда думаю о тебе, Сергей Иваныч.

Был у нас один родственник, француз. Я про него когда-то писала («Вот тебе, баба, блинок!»). Он был жадный и глупый. Ну, не суть. Родственников не выбирают. У француза был сын, еще глупее, чем отец. Плюс к тому он очень плохо говорил по-русски. И опять-таки, оно бы и пусть, но его раздувало от спеси, и он полагал, что говорит прекрасно. Он понимал себя «европейцем», а нас держал за совок. За границу нам ездить нельзя, в «Березку» нам хода нет – стояли глухие семидесятые.

Он вип, а мы срань.

Ну и слава тебе господи.

Вот они приезжают в Питер и приходят к нам в гости. Разговоры с юношей такие. Он спрашивает:

– Откуда этот самовааар?

– С антресоли сняли.

– Она давно умерлааа?

Ну что тут скажешь? Молчим. Вот он и смотрит на нас сверху вниз, с усмешкой превосходства.

Про эту семью надо долго рассказывать; это были не столько люди, сколько персонажи; вот если ослепну – куплю гусли и сложу о них пяток баллад, а сейчас не время; я про них вспомнила на ночь глядя из-за монгольского языка. Сыну захотелось учить монгольский. Бывает. Папаша попросил нас достать русско-монгольский / монгольско-русский словарь; достали и, пока он еще был в нашем пользовании, бросились смотреть, как там обстоит дело со словом «хуй»? Ибо бродили слухи, что это ужасное слово ни в коем случае не могло само по себе изойти из уст стыдливых, голубоглазых, златокудрых славян, а было привезено через ковыль и каменистые пустыни монголо-татарскими (они же татаро-мон-гольские) захватчиками и силком втиснуто в русские уста и процарапано в русском мозгу, гы-гы-гы.

Слово действительно нашлось, но узус разочаровал. Звучание никак не хотело прилипать к значению, а все норовило как-то мимо – скажем, «хуйхуй» – голубая сорока. Ну и хуйхуй с ней, с сорокой, а смысл, смысл где?

Но зато фразеология приятно обрадовала. Нашли выражение: «тэнгэр хуйсрах» – «погода испортилась». И сразу же всей семьей – двое родителей, семеро детей – нежно полюбили монгольский народ, может быть, понятия не имевший, кого он там прискакал завоевывать, но зато нашедший правильные, сильные, печальные слова о серой нашей, неизбывной питерской погодке; нет – о погодке российской, от моря до моря, когда в окне – пьяный мужичок идет и падает, и снова, шатаясь, идет, и в магазинах один маргарин, и все евреи уехали и разлюбили нас, и Леонид Ильич все бормочет и живет, живет и бормочет, а мы никогда, никогда, никогда не увидим Неаполя, чтобы спокойно умереть, и Кобзон поет, и дождь идет, и рано темнеет. Тэнгэр хуйсрах.

Сегодня, 4 ноября, идиотский, чиновничий праздник, ничему живому не соответствующий. Впрочем, дороги практически пусты, и на том спасибо. Выходной, и то ладно. Меньше выхлопа. До солнцеворота еще почти два месяца, самое тяжелое время, самое темное небо, самое короткое солнце, если оно вообще выглянет. Кобзон все поет. Какие густые у него волосы. Какое белое лицо. Комсомол отметил девяностолетие. В магазине «Седьмой континент» кончился сахар. Как же пить чай? Зачем же снимать с антресоли самовар? Ведь она давно умерла. Мы – монголы. Погода портится.

Портится погода.

Говорят, государь болен.

Мы думаем – это правда:

С деревьев падают листья,

Куда-то подевались птицы.

Говорят, государю худо,

И тому есть верные приметы:

Все примолкли, говорят тихо,

Если и крикнут, то дома.

Женщины смотрят с тревогой:

На золоте выступили пятна,

Хрустали в серьгах тускнеют,

Будто бы их никто не носит.

А недавно солнце затмилось

Черною, червивой луною.

Смотришь с силой, а видишь слабо,

Словно на глазах – бельма.

А намедни с государева подворья

Выбежала черная собака,

На переднюю ногу припадала

И на задние припадала тоже.

А хвост у собаки не собачий,

А будто колбасок связка.

Приглядишься – а это змеи.

Отродясь мы такого не видали.

Да и морда, говорят люди,

Не звериная харя, а птичья.

Что с того, что шерстью покрыта!

Разве у собаки клюв бывает?

А видать, собаку ту били:

Плачет, как малый ребенок,

Головой качает, точно баба,

Пачкает дорогу слюнями.

Через мост собака побежала,

Туда, где богатые усадьбы,

Где большие засовы на воротах,

Под забор метнулась – и нету.

Тут же толкователи вышли

Толковать по звездам и книгам,

К чему, дескать, слюни да слезы,

А то будто мы сами не знаем.

Будто мы и сами слюни

На чужое добро не пускали,

Будто бы не плакали горько,

Ежели случалось разоренье.

А скажите нам, волхвы, чародеи,

Устоят ли три черепахи?

Не рухнет ли свод хрустальный,

Золотые не ссыплются ли звезды?

А то, вишь, государь болеет —

Ни рукой не шевельнет, ни ногою,

Ему в уши кричат – он не слышит,

За плечо трясут – он не внемлет.

Закатились под чело очи,

На устах блуждает улыбка,

Бормочет государь беспрестанно,

Что бормочет – и сам он не знает.

А пашни заносит снегом,

А монету никто не чеканит,

А замки на темницах все крепче,

А звери уже на пороге.

Так вот где таилась погибель моя!

Мне смертию кость угрожала!

Из мертвой главы гробовая змия,

Шипя, между тем выползала;

Как черная лента, вкруг ног обвилась,

И вскрикнул внезапно ужаленный князь.

Обычай хоронить коня вместе с его владельцем уходит корнями в индоевропейскую древность. Собственно, и сегодня братки заказывают для своих надгробных памятников полноразмерные мерседесы, а некоторых, пишут, хоронят прямо вместе с любимым транспортом и, ясное дело, мобилой. Понятно, сначала помирал хозяин, и тогда убивали коня, чтобы похоронить их вместе – с любимыми не расставайтесь.