Фазовый переход. Том 2. «Миттельшпиль» - Василий Звягинцев

– Страшно – не страшно, а сомнения присутствуют. Наполеон тоже, говорят, перед тем как вторгаться в Россию, всю ночь не спал, вокруг палатки бегал. И Цезарь, помнишь, жребий бросал на берегу Рубикона. Всё ж таки действительно, обратной дороги не будет.

– А когда у нас она была? Как ты решил помочь Ирине из шестьдесят шестого Берестина вытаскивать, так и амбец… Или – ещё раньше. Когда согласился с дважды бросившей тебя женщиной по третьему разу отношения возобновить…

– Вот про это – давай не надо. Касательно же «спасения» Берестина… Тогда ощущение было, что не всерьёз всё это. Кино снимаем, в исторические реконструкции играем. А сейчас – по-настоящему. Я ж не просто так болтал, я чувствую… Главная историческая всё-таки. Это как спинной мозг оборвать. Руки-ноги сразу отнимутся. Если наоборот – неприятно, но не фатально. Здесь вместо рук и ног – параллельные реальности… А какой экзитус – ты лучше меня знаешь.

– Опять тебя в рефлексии понесло. В отпуск надо…

– Какой уже раз собираемся? Да не выходит никак, только запутывается всё, – с едва заметным напряжением ответил Новиков. – А деда я пригласил, чтобы он со своей точки в Гиперсеть заглянул. Не с твоей, не с моей. Он ведь, в отличие от нас, предрассудков не имеет, наших планов не знает. И все параллели для него равноценны. Что увидит, то и скажет. Не в первый раз…

– Сказал бы мне, я б на «Книге перемен» погадал. Толку столько же…

– Конфуций не в теме. Геополитика при нём другая была…

– А ему без разницы: США и Россия или гунны и царство Мин…

– Эй, товарищи, – раздался голос Удолина. – Я вернулся. И вы возвращайтесь.

Возвращаться было недалеко, три шага всего лишь.

– Сразу хочу вас успокоить. Никаких новых потрясений от вашего вмешательства в этот реал не предвидится. И историческая линия по всем признакам та самая, что и раньше.

– Та, значит, та, – с долей сомнения в голосе согласился Шульгин. Ему, как говорится, по большому счёту результат очередной авантюры был не то чтобы безразличен, но – нервов не щекотал. По-настоящему увлекательна была самая первая, двадцатого года. Там действительно азарт присутствовал, даже зашкаливал моментами. Молодые совсем были, энтузиазмом переполненные, затея переписать историю казалась до чрезвычайности заманчивой. Душевных сил было немерено, исторический оптимизм наличествовал.

– Меня, собственно, всерьёз только одно интересует…

– Возрастёт ли в результате ваших действий сумма человеческого счастья? – по-мефистофельски приподнял бровь Удолин. Но иронии в его голосе не было.

– С каких это пор вы начали рассуждать в подобных категориях? – удивился Новиков. – Вот бы никогда не подумал. Вы как-то всё больше «по ту сторону добра и зла».

– Отнюдь, друг мой, отнюдь. Мы всегда на стороне добра, в самом каноническом его понимании. И счастье, причём на Земле, а не на небе, входит в непременный комплект, если хотите. Вы ведь, сражаясь с большевиками, ещё тогда, – он неопределённо махнул рукой, но вышло – в сторону Столешникова, – не о наживе и не о власти думали, а чтобы людям лучше стало? Не так?

– Да так всё, так, только с этим счастьем… Всё время «Понедельник» вспоминается и НИИЧАВО[103]. Попроще бы – станет ли жизнь на планете безопаснее, сумеем ли мы прекратить трёхсотлетнее безумие, получится ли у России впервые после Батыева нашествия пожить, как в какой-нибудь Швейцарии? Нас не трогают, мы никого… А иначе зачем вообще затеваться?

– Сами всё не хуже меня знаете. Пример перед глазами имеете – ту Россию. Почти сто лет спокойно жили, и опять на грани мировой войны.

– Да для нашей бы сто лет – предел мечтаний. А там пусть потомки разбираются. Особенно если с Олеговой Империей объединимся, врангелевскую подтянем, в перспективе и ростокинскую. – Шульгин посмотрел на часы, как будто ему было куда торопиться. Перевёл взгляд на стол, с которого официант убрал всё, кроме рюмок, и как-то незаметно подал вновь полный графинчик с сопутствующим в виде тонко нарезанного, посыпанного сахарной пудрой лимона и большой розетки, полной ломтиков развесного горького шоколада. Он коньяк не заказывал, точно. Значит, профессор ухитрился, входя в транс, или уже прямо из него сделать посыл «услужающему», который его уловил и немедленно исполнил.

– Известно ведь – свято место пусто не бывает. «Уйдут жестокие из сильных, придут сильные из слабых». Так, кажется? – ехидно улыбнулся Удолин, демонстрируя знакомство со сравнительно современной литературой.

– Приблизительно. Но, допустим, с «жестокими» мы разберёмся, а на «слабых» того же Катранджи напустим. Наш сукин сын среди прочих, не наших, порядок наведёт, и «пусть расцветают сто цветов», а мы будем ими любоваться, из безопасного далека… – ответил Новиков.

– Катранджи не Катранджи, и свои здесь найдутся. Главное – вовремя очередного «крысиного волка» под своим контролем вырастить и в нужный момент, по миновании надобности, – ликвидировать. И начать готовить следующего… – продолжил мысль Шульгин.

– Да, такая конструкция может просуществовать достаточно долго. Но вы догадываетесь: подобная «справедливость» в вашем понимании – это жесточайшая несправедливость в глазах миллионов других людей? В глазах коллективного бессознательного доброй половины цивилизованного мира вы, точнее – Россия целиком окажется узурпатором свобод, мировым жандармом, кем там ещё принято её обзывать? Они не привыкли и не захотят жить «по русским лекалам».

– А нам какое дело? Запретить бандитам грабить на больших дорогах – по-любому благое дело… А если они перестанут грабить – пусть живут, как хотят. России нет дела до их «имперских комплексов».. Как и им не должно быть до наших. В девятнадцатом веке Бразилии и империи Николая Первого пришлось бы очень постараться, чтобы найти повод и возможности для вооружённого конфликта. Хотя Бразилия была тоже вполне себе империя[104]… – Сашка потянулся к графину. Не зря ведь французы говорят: «Ле вин э тире, иль фо ле буа!»[105]

– Осталось уточнить – кого считать бандитом, что такое «грабить» и где пролегает «большая дорога», – ухватил рюмку Удолин, не переставая изрекать очередной софизм.

– А вот уже бы и хватит, – неожиданно резко перебил его Шульгин. – Достал ты своими философиями. Вы там со своей кодлой скоро совсем по-человечески говорить разучитесь. Обратно бы вас в «Высокое средневековье»[106]вернуть – сразу б мозги проветрились. На любую из тамошних «больших дорог». С мешком золота и без оружия… «Суха теория, мой друг!» Дальше знаешь?