Танцовщик - Колум Маккэнн

Поиски замены. Эвелин было недвусмысленно сказано, что артистка она дерьмовая, что в движениях ее слишком много расчета, что если она хочет стать достойной Бэзила, да и вообще танцевать, ей следует научиться выполнять хотя бы наполовину пристойный grand jeté. Она разминалась целый час, затем последовала демонстрация буррэ. Прыжок у нее высокий, спина гибка настолько, что Эвелин достает носом до икр, — кажется, что лезвие ножниц сталкивается с их же кружком для большого пальца. Впечатление такое, что костей у нее попросту нет. Она ударяет ногой о ногу с чудесной силой. Мне оставалось только аплодировать. Наконец она подняла с пола сумочку (набитую барбитуратами?) и ушла.

Шарф она перекинула через плечо с таким изяществом, что я предложил ей пожизненное партнерство, но дверь лифта уже закрывалась, да и ладно. (Возможно, я действительно почувствовал к ней что-то, однако истина состоит в том, что мы с ней смотрелись бы как яблоко с апельсином.)

Звонок от Жильбера. С намеком на самоубийство. «Если ты не приедешь поскорее. Руди, я оставлю просвет между полом и моими ногами». Жена его, похоже, слегла от расстройства.

(Сказал Нинет, что я, татарин, провел не одно столетие, созерцая просветы между полом и ногами. Нинет выпалила, что она, ирландка, уже провела в воздухе сотни лет.)

Миссис Годсток почти точная копия мадам Б. за тем исключением, что танцевала когда-то с Баланчиным и держит в холодильнике свои старые балетные туфли, как будто собирается когда-нибудь снова выйти на сцену. В восемь утра, еще до открытия антикварных магазинов, свезла меня на Мэдисон-авеню. Пообещала купить все, что я захочу, и даже отправить покупку в Париж самолетом, а не по воде.

Я выбрал в магазине на Шестьдесят третьей русское библиотечное кресло. Стоило оно, наверное, раза в четыре дороже, чем в Советах. Под вечер пришел конверт с подтверждением покупки. Что за идиотическая пизда! Звонила восемь раз за три дня, пока я не воспользовался телефоном-автоматом, который висит в коридоре рядом с репетиционной, и не уведомил ее, говоря с французским акцентом, что мсье Нуриев украл ее белого пуделя, чтобы зажарить его в масле и покормить артистов кордебалета, — они разорились все до одного и голодают.

(Марго хохотала до икоты.)

Немного позже я сдуру пустил кресло на растопку. Позвонил миссис Годсток, сообщить, что у меня упала с полки коробка с книгами и сломала креслу ножки. Она вздохнула, сказала, что не настолько наивна, но ничего страшного, она способна понимать артистические порывы.

Правда такова: я связываю их по рукам и ногам, запираю калитку и ухожу, хохоча. Не очень гуманная, но правда. Еще один голос твердит: да пошли они все на хер, денег у них гораздо больше, чем чувств.

Снова звонок от Жильбера. И снова о самоубийстве. Мелькнула мысль: вернуться в Париж, влудить ему и ссудить веревку.

Марго так рада выздоровлению, она все улыбалась самой себе и говорила о том, какой теплой была ночь, а я углядел в первом ряду старика, Антонио Бертолуччи.

По поддону с канифолью полз одуревший таракан (удивляться нечего, это же Нью-Йорк). Я пришиб его запасной пуантой Марго. Оркестр как раз настраивался и заглушил большую часть ее воплей.

И все же, когда я пропихнул покойника под занавес, поближе к контрабасам, она рассмеялась.

Доктор, Гийом, сказал, что это глупо и опасно, однако я все равно танцевал, несмотря на жар. Трудно поверить, но даже рабочие сцены прервали партию в покер, чтобы посмотреть мое соло, — думали, полагаю, что я свалюсь, а я танцевал лучше, чем когда-либо, и чувствовал, как жар выходит из меня куда-то вверх. После спектакля температура оказалась почти нормальной. Гийом стоял рядом со мной, сбитый с толку. Рабочие принесли мне пакет со льдом.

Воспаление легких. Эрик натирает мне грудь гусиным жиром. Через два дня все как рукой сняло.

Голос мамы по телефону старый, печальный, не повеселевший даже после моего рассказа о гусином жире. Она кашляла. Потом пошел побродить над береговым обрывом Мендосино. Тюлени выпрыгивали из воды, прорезая воздух. (Вечером позвонил Сол — сказать, что он почти удвоил мои деньги на рынке золота. Он принял мое молчание за радость.)

Вначале Эрик танцевал, как три ведра с говном, но затем сплел и расплел ноги в воздухе — прекрасно, ничуть не утратив четкости движений, — и я подумал: «У каждого из нас свои секреты, верно?» Перед entrechat huit (обращенным, на спуске) он на секунду завис в воздухе. Великолепно. Я чувствовал, как напряглась, вытянув шеи, публика. (Судить о качестве работы можно по тому; что она делает с публикой.) Я первый вскочил на ноги, чтобы потребовать биса. И весь зал последовал моему примеру. Эрик улыбнулся, взял Виолетту за руку, они вместе поклонились.

В гримерной он слушал Первый концерт Листа — Рихтер, Кондрашин и ЛСО. Мы пили «Шато д'икем». Прекрасный получился вечер, впрочем, сняв туфли, Эрик болезненно поморщился и стал с силой растирать ступни, а потом сказал, что, похоже, у него треснул после особенно высокого sauté палец. (Лист однажды играл с небольшой трещиной в левой руке и говорил потом, что буквально чувствовал, как ноты перепрыгивают с кости на кость.)

Ни перелома, ни трещины у него не нашли, однако больничный врач сказал Эрику, что ступни свои он погубил и в старости ему будет трудно ходить. Эрик пожал плечами, усмехнулся: «Ладно, буду передвигаться, исполняя буррэ».

Эрик говорит: после выступлений ему все чаще кажется, что он куда-то ушел от себя. Сидит один в гримерке, усталый, так и не выйдя из роли. Переодевается, смотрится в зеркало и видит лишь чье-то отражение. Приходится вглядываться долгое время, прежде чем он узнает старого знакомого — себя. Только тогда он покидает театр.

Набор редких башкирских фигурок из дерева: 8000 франков.

Мысль о том, как они сидят за столом в Уфе, — хлеб, борщ, графинчик водки, мама штопает свой синий халат, Тамара возвращается с базара. Моя вина огромна, но что я могу сделать?

Когда Елена (как она прекрасна) только-только появилась во Франции, то жила она тем, что шила подвенечные платья по заказу буржуйских семей, приехавших до нее. Потом она рассказала, как добиралась на судне от Киева до Константинополя, с ней плыло очень много людей, бежавших из дома с самым дорогим, что у них было, с нелепыми вещами — лампами, ножичками для вскрытия конвертов, фамильными гербами. Большую часть пути она на берег не сходила, а из-за дурной погоды плавание растянулось на многие дни, и она сказала — совершенно чудесно, — что с тех пор ощущает движение воды во всем, особенно в истории и в скрипках.

Он светловолос, худощав, молод, ребячлив. Иногда такая красота заставляет меня приглядываться к себе, хоть я и ничего не боюсь, но танцовщик он дерьмовый, словно свинцом обвешанный.

Когда его (как и ожидалось) не приняли даже в кордебалет, он забился в истерике. Я подумал, не утешить ли его еще разок, но, что бы ни говорила Клодет, по жизни меня ведет вовсе не пенис. Ну, не всегда! Как заставить его понять, что ему требуется больше честолюбия, что место в кордебалете, положение молекулы воздуха в барабане, приговоренной издавать малый шум в малом пространстве, — это не цель?