Мальтийская цепь - Михаил Волконский

– Но мне было сказано, что я иду к врагам своей Церкви, – перебил Литта.

– Враги Церкви! – усмехнулся Ветус. – Вы увидите, какие мы враги Церкви… нет, граф, не мы враги Церкви, и сегодня же вы убедитесь в противном, если захотите. – С этими словами старик подошел к столу, взял с него знакомую уже Литте цепь с мальтийским крестом и, приблизившись к нему, снова заговорил: – Вы знаете, какая это цепь? Эта цепь и этот крест – один из трех, принадлежавших великому магистру Ла Валету. – Вместе с этим Ветус сделал рукою знак высшей мистической власти и обнял Литту левою рукою, приставив свою ногу к его ноге, колено к колену и грудь с грудью, причем шепнул ему на ухо: – Он жив в сыне!

Литта понял знак, прикосновение и слова. Теперь он верил Ветусу и обязан был хранить в тайне все, что увидит здесь и узнает.

– Вы уже носили эту цепь с честью, достойный брат, – продолжал старик, – наденьте же ее снова; она принадлежит вам по заслуженному праву.

Литта стал на одно колено, и Ветус надел на него драгоценную, древнюю цепь Ла Валета.

После этого он вернулся на свое место и, указав графу на стул, ударил три раза в стол с ровными промежутками, последний раз – сильнее.

– Собрание открыто, – произнес он.

– Сегодня должен быть приведен к нам обличитель, успели ли вы, брат, сделать все, что было необходимо? – спросил один из сидевших у Ветуса.

Тот вынул из кармана часы – дорогой, прекрасный хронометр – и, посмотрев на них, ответил:

– Да, в эту минуту, вероятно, все уже сделано. Можно начать. .

Вслед за тем, встав, он обернулся в сторону города и, сосредоточив всю силу своей воли и весь как-то напрягшись, прошептал несколько слов.

– Иди! – расслышал через несколько времени Литта снова повторенные стариком слова.

– Иди! – приказывая твердым, сильным голосом, повторил Ветус и сделал движение руками, как бы приглашая к себе кого-нибудь.

Подождав еще несколько минут, он вздохнул, вернулся на свое место и сел с закрытыми глазами.

Все молчали, наступила полная тишина. Казалось, все ждали чего-то, и Литта, подчинившись общему настроению, тоже стал ждать и инстинктивно взглядывал на дверь.

Прошло много времени, но оно как-то не тянулось совсем. Ожидание было нетрудно. Наконец Ветус открыл глаза, склонил голову в сторону двери и прислушался.

В пустынном зале раздались шаги, слышавшиеся все яснее. Они постепенно, ровно приближались к двери… Вот они затихли. Дверь растворилась, и на пороге ее показалась тощая, маленькая, нервная фигурка Мельцони.

Старик-бриллиантщик послал выбранную по его указанию Литтою табакерку с запискою графа.

«Примите эту вещь в благодарность за Ваше беспокойство по доставлению мне пакетов, – написал Литта, – и верьте, что, если я смогу быть Вам полезным когда-нибудь, Вы можете обратиться ко мне, заранее будучи уверены, что Ваша просьба будет исполнена».

Мельцони пробежал записку и, развернув принесенную ему вещь, не мог с искреннею, неподдельною радостью не удивиться щедрости Литты. Бриллиант сиял чудным блеском, как звезда, так и переливаясь, так и играя всеми цветами радуги.

У итальянца невольно разбежались глаза, и он стал любоваться подарком. Он придвинул свечи, поворачивал из стороны в сторону табакерку, улыбался, вглядывался и заставлял еще ярче светиться драгоценный лучистый камень. Вода в нем в самом деле казалась дивною.

«Однако откуда он мог достать это? – соображал Мельцони. – Ведь вещь не дешевая. Значит, у него не все еще потеряно. Да, впрочем, и по виду его нельзя было судить».

И он снова принимался смотреть на блеск камня.

А между тем вделанный в черную поверхность бриллиант постепенно, но верно делал свое дело. Мельцони не заметил, как его мелькание утомило сначала его глаза, потом почувствовал какое-то смешанное чувство не то усталости, не то совсем особенной бодрости во всем теле, и утомление глаз перешло в его мысли, в мозг… Еще минута – голова его качнулась вперед, и он остался недвижимым на своем месте. Он спал.

Прошло несколько времени. Вдруг какая-то чисто внешняя сила, которой Мельцони не мог сопротивляться, толкнула его, заставила выпрямиться, подняться, надеть на себя верхнее платье и идти на улицу, вперед, туда, куда звала его эта сила. Он повиновался и шел с открытыми, но бессознательно уставленными в одну точку глазами, шел твердым, поспешным шагом, поворачивая из улицы в улицу и выбирая самый короткий путь к заколоченному снаружи дому графа Ожецкого. Он сразу нашел дверь, которая осталась незапертою, поднялся по лестнице, прошел зал и очутился на пороге комнаты, где его ждали.

Ветус, удовлетворенный, кивнул головою, затем встал и протянул руку по направлению к Мельцони. Тот послушно остановился. Глаза его по-прежнему были открыты, руки бессильно опущены, во всей его фигуре была видна покорность и подчинение. Старик чувствовал свою власть над ним и заставлял его повиноваться.

– Можешь ли ты говорить? – спросил он. Мельцони сделал усилие шевельнуть губами.

– Отвечай! – приказал Ветус.

– Да, могу, – вздохнул Мельцони.

Он тяжело дышал и говорил с большим трудом. Старик приблизился к нему и положил руку ему на голову. Мельцони стал дышать ровнее.

– Можешь ли ты видеть себя наяву? – спросил опять Ветус. – Ты едешь в Петербург, въезжаешь в заставу. Что ты везешь с собою? Ты видишь это?

Лицо Мельцони сделалось осмысленнее, и он проговорил:

– Да.

– Что же ты везешь?

– Письма.

– Кому адресованы самые важные из них?

– Отцу Груберу.

– А! – произнес Литта, внимательно следивший за каждым словом.

Ветус движением руки остановил его и снова обернулся к Мельцони.

– Тот, кто посылал тебя, давал тебе словесные поручения?

Мельцони опять не ответил, и лицо его опять стало безжизненно.

– Ты стоишь теперь пред кардиналом Консальви, – сказал старик, – что он приказывает тебе?

Фигура Мельцони сейчас же приняла подобострастный вид, и он, как будто слушая, склонил голову.

– Синьор Консальви говорит мне, чтобы я поторопил братьев.

– Каких братьев? – перебил его Ветус.

– Иезуитов, – ответил Мельцони, словно недовольный тем, что его перебили, – чтобы я поторопил братьев в Петербурге начать действовать. Он говорил мне, что я увижусь с ними в кондитерской Гидля. Пора им действовать, пора им свергнуть митрополита Сестренцевича и самим занять его место.

– Теперь ты в Петербурге, в кондитерской Гидля, – проговорил Ветус, – окружен своими и рассказал им о приказании. Что отвечает Грубер?

– Он отвечает, что и сам рад бы действовать, но еще не время.