С видом на Париж, или Попытка детектива - Нина Соротокина

Пропускал занятия Вася часто, объясняя пропуски болезнью. Медицинская справка всегда отсутствовала, да и никто не спрашивал у него этих справок, пришел на урок — и на том спасибо. Неожиданный визит матери объяснил мне причину его частых прогулов.

Она вломилась прямо на урок, оглядела класс затравленным взглядом, сказала обреченно: «И тут его нет», — потом села на последнюю парту и заплакала. Нас обступили ребята и, как толмачи, загалдели со всех сторон: «Он в бегах, Вера Константиновна, он все время из дому сбегает. Вы не огорчайтесь. Он, наверное, у Гришки».

— Была я у Гришки. Про Гришку разговор особый! — Шаликова погрозила кому-то кулаком. — У старшего Якова — была, у Прони Ветошкиной — была, к Зинке бегала и у Таньки была — нигде нет. Уже третий день нет.

Я не только встревожилась, испугалась смертельно, стала говорить про милицию, про больницу. Шаликова меня не слушала, горевала отдельно, охала, а потом исчезла на недоговоренной фразе.

После уроков я пошла к Шаликовым. Они жили не в рабочем поселке, как большинство моих учеников, а в соседней деревне, километрах в трех от школы. Дом стоял в конце тихой улочки — крепкий, бревенчатый, у калитки кряжистая береза, за домом огород и сад, спускающийся прямо к речке. Именно о таких домах тоскует случайно забредший в деревню горожанин, за окнами в резных наличниках ему чудится покой и тишина.

Под навесом гоготали утки, от хлева тянуло теплым, непривычным теперь запахом навоза, в нашем поселке давно не держали коров, говорили — кормов нет. Застекленная веранда была вся завалена яблоками, антоновкой. По узкой протоптанной среди этого изобилия тропочке я прошла к двери. Со стен веранды на меня весело, грустно и отрешенно смотрела шаликовская родня. В одной раме и младенцы, и гробы, и моряки в бескозырках, и сельские красавицы в свадебных платьях.

Никто не вышел мне навстречу, хотя я прилежно стучала в обитую клеенкой дверь. Потом дернула за ручку — открыто. После свежего запаха антоновки дух жилья показался особенно спертым. Клетушки какие-то, кладовки, заставленные пустыми бутылками, банками, старой посудой, тут же ящики с луком, тряпье какое-то по углам.

Я открыла еще одну дверь. Семья Шаликовых, все трое, сидела за столом. Центром внимания был Васька. Сильно голодный, он с остервенением хлебал суп. При моем появлении разговоры сразу смолкли, все смотрели на меня угрюмо и даже испуганно, словно я застала их на месте преступления. Первой опомнилась мать, вскочила, засуетилась, выставила на середину комнаты стул, обмахнула его краем теплого платка. «Нашелся, сам пришел», — шепнула она мне на ухо.

Вася довольно холодно буркнул «здрасте» и опять заработал ложкой с механической размерностью. Видно, он был оповещен о моем приходе, ничего хорошего от него не ждал и уже выработал свою линию поведения. Как скоро выяснилось, его линия состояла в том, чтобы ни на какие мои вопросы не отвечать, а только супиться, вздыхать и морщиться брезгливо. Я никогда не видела такой гримасы у него в школе, там он был беспечный и обаятельный двоечник, там ему море было по колено, а дома он словно стал старше на несколько лет.

Папка оказался небритым мрачноватым мужчиной лет пятидесяти с легким ежиком волос, крупным носом и водянистыми глазами, взгляд которых я так и не могла поймать. Участия в разговоре он не принимал, а если я обращалась к нему, поднимал глаза вверх и начинал спешно, как слепец, играющий на баяне, перебирать пуговицы. Связанный из домотканой шерсти жилет залоснился на груди, и я подумала, что он часто вот так теребит пуговицы в поисках непреходящего ответа.

Мать выглядела старше мужа. В классе она показалась мне совершенной старухой: лицо дряблое, отечное, осклабленные в плаче металлические зубы. Сейчас лицо ее было спокойным, и я подумала, что в молодости она была хорошенькой, нос не казался таким маленьким на плоскости лица, не было глубоких морщин вдоль подбородка, придававших ей теперь смешное, бульдожье выражение.

— Васенька у нас младший, — скороговоркой рассказывала она, — а всего-то детей восемь душ. Всех кормила, учила, правда, без высшего образования. Не захотели. Сейчас разлетелись из родного гнезда, а все за мамкин подол держатся, помогаю им продуктами. Чайку не желаете? А Иван Сидорович сторожем. Он много где работал, и на ремзаводе, и механизатором в совхозе был, а сейчас сторожем. Иван Сидорович, скажи хоть слово-то…

Иван Сидорович уставился на люстру и быстро проиграл на жилетном «баяне».

— Вы с Васей-то построже, — продолжала Шаликова, — он, конечно мальчик хороший, — она потянулась было к Васиному плечу, но оно сразу встало колом, и она виновато отдернула руку, — но нервный, да, нервный очень.

Васю Шаликова можно было украсить многими эпитетами, но только не этим, нервы у него были из проволоки. «Вот негодник! Дала бы ему затрещину, и дело с концом», — думала я совсем не в педагогическом ключе.

— А где Вася готовит уроки?

— Здесь же, в зале, — Шаликова отвела рукой ситцевую занавеску, и я увидела новенький полированный письменный стол, полку с аккуратно поставленными учебниками. Пластмассовый стаканчик щетинился отточенными карандашами, на вбитом в стену гвозде висели угольники и чистый, ненадеванный мешок для сменной обуви. Вся эта идиллия довершалась картой мира и цветной Васиной фотографией в рамке.

Школьный уголок был явно необитаем, невидимая музейная веревочка отгораживала его от жизни. Я укоризненно посмотрела на Васин портрет, потом на него самого. Он спокойно выдержал мой взгляд, даже слегка плечами пожал, словно удивлялся чему-то.

Расстались мы с Шаликовыми вполне сердечно. Вася пошел меня проводить. Как только за нами закрылась дверь, он зашептал мне в ухо с привычной интонацией: «Стол купила… чтоб перед соседями хвастаться, папку за занавеску не пускает. И учебники раздобыла новенькие, знала, что вы придете».

— Ты, Васька, врешь все! И не смей мне мать ругать, слышишь? Чтоб к завтрашнему дню все учебники в школу принес и уроки выучил, дрянной ты мальчишка. Я тебе дам нервы!

Он вздохнул, но возражать не стал.

Я сказала Ваське «дрянной мальчишка», искренне веря, что это так. Я была зла на него за побеги из дома, за круглые лживые глаза, за хамский вид, но потом, остыв, подумала: что-то здесь не так.

Дети редко ругают в школе родителей. Даже если отцовский кулак оставил синяк под глазом, нормальный ребенок никогда не сознается в истинной картине происшедшего, будет бубнить, упал, мол, подрался, и уж если весь класс скажет: «отец к нему приложился», а потом ты останешься с ним после уроков да заведешь откровенный разговор, вот тогда, может быть, и сознается, но при этом возьмет вину на себя. А уж чтоб мать ругать, вот так, походя, — это случай редкий, почти небывалый. За этим стоит серьезное разочарование, боль, беда, и это очень грустно, разочарованному-то одиннадцать лет.

О любом ученике из поселка можно навести справки в учительской, здесь все друг друга знают, а деревня Свистуново в стороне, жители ее работают не на ремзаводе, а в совхозе, и мне много пришлось расспросить народу, прежде чем я узнала скупые подробности о семье Шаликовых.