Арбалетчик с Тверской 2 - Вячеслав Юшкин

государств (как это стало потом), а скорее являлась противостоянием между различными иерархиями, порядками, организациями, которые находились на перепутье от Средних веков к Новому времени.

И из множества этих противоборств рождался новый миропорядок, рождались государства Нового времени. Поэтому в сегодняшней историографии уже более или менее четко утвердилась точка зрения, что Тридцатилетняя война — это государствообразующая война. То есть это была война, в центре которой стояли вопросы появления нового типа государства.

Важнейшей предпосылкой Тридцатилетней войны был «всеобщий кризис» XVII века. На самом деле это явление уходило корнями в предшествующее столетие. Этот кризис проявился во всех сферах — от экономической до духовной — и стал порождением многих процессов, начавшихся в XVI веке. Церковная Реформация подорвала или существенно изменила духовные основы общества, а ближе к концу века началось похолодание — так называемый Малый ледниковый период. Затем к этому добавился европейский династический кризис, вызванный неспособностью тогдашних политических институтов и элит противостоять вызовам времени.

Войны всегда велись крайне ожесточенно, представления о ценности человеческой жизни как таковой были очень размытыми. У нас есть огромное количество страшных свидетельств, описывающих пытки, грабежи и прочие мерзости Тридцатилетней войны. Интересно, что современники персонифицировали даже саму войну.

Они изображали ее в виде страшного чудовища с волчьей пастью, львиным туловищем, лошадиными ногами, крысиным хвостом (были разные варианты). Но, как писали современники, «у этого чудовища руки человека». Даже в сочинениях тех современников, кто не ставил целью непосредственно сообщать о военных ужасах, есть очень красочные и действительно чудовищные картины военной действительности. Взять, например, классическое произведение той эпохи — роман Ганса Якоба Гриммельсгаузена «Симплициссимус».

Зверства при взятии Магдебурга мало чем отличались от насилия над местным населением при взятии Мюнхена войсками шведского короля Густава II Адольфа. Просто печальная участь жителей Магдебурга имела более широкую огласку, особенно в протестантских странах.

Наиболее сильно пострадали территории Германии, расположенные по линии с юго-запада на северо-восток. Однако были и области, не затронутые войной. Например, северные немецкие города — в частности, Гамбург — наоборот, только разбогатели от военных поставок.

Трудно достоверно сказать, сколько на самом деле человек погибло во время Тридцатилетней войны. Об этом есть лишь одна статистическая работа упоминавшегося мной Гюнтера Франца, написанная в 30-е годы ХХ века. Франц хотел показать, насколько немцы пострадали от агрессии соседей. И в этой своей работе он действительно приводит цифры о 50 процентах погибшего населения Германии.

Но здесь следует помнить следующее: люди гибли не столько в ходе боевых действий, сколько от эпидемий, голода и прочих лишений, вызванных Тридцатилетней войной. Все это обрушилось на немецкие земли вслед за армиями, как три библейских всадника Апокалипсиса. Классик немецкой литературы XVII века, современник Тридцатилетней войны поэт Андреас Грифиус писал: «Огонь, чума и смерть, и сердце стынет в теле. О, скорбный край, где кровь потоками течет…»

С высоты сегодняшнего времени Тридцатилетнюю войну можно обвинить, конечно, в чем угодно. Живучесть мифа XIX века иногда просто поражает. Ее порождением скорее стал не милитаризм, больше связанный с возвышением Пруссии в XVIII веке, а германский национализм. В годы Тридцатилетней войны как никогда обострилось немецкое национальное чувство. В представлении немцев того времени весь окружающий мир был наполнен врагами. Причем это проявлялось не по конфессиональному признаку (католики или протестанты), а на основе национальной принадлежности: враги-испанцы, враги-шведы и, конечно же, враги-французы.

Во время Тридцатилетней войны появились некоторые шаблонные высказывания и мнения, превратившиеся позже в стереотипы. Вот, например, о врагах-испанцах: «настоящие коварные убийцы, которые хитрят с помощью своих зверских козней и интриг». Вот эта склонность к интригам, приписываемая испанцам, согласитесь, до сих пор есть в нашем сознании: если «тайны», то обязательно «мадридского двора». Но самыми ненавистными врагами стали французы. Как писали немецкие писатели того времени, с приходом французов «из всех разверстых врат к нам хлынули порок, распутство и разврат».

Появился миф о богоизбранности немецкого народа и представление, что Священная Римская империя германской нации — это последнее из четырех библейских царств, после падения которого наступит Царство Божие. Безусловно, у всех этих образов есть свои конкретные исторические объяснения, но сейчас речь не об этом. Важно, что национальный компонент за годы Тридцатилетней войны поднялся на новый уровень. Политическую немощь после завершения войны стали все активнее затушевывать претензиями на «прошлое величие», обладание «особыми моральными ценностями» и тому подобными атрибутами.

Не стоит думать, что в основе вступления Франции в Тридцатилетнюю войну лежит только франко-немецкое противостояние. Ведь официально Людовик XIII начал войну не с императором Священной Римской империи, а с Испанией. И случилось это после захвата в плен испанскими войсками курфюрста Трира, официально находившегося с 1632 года под французской защитой. То есть для Франции война против императора была лишь побочным театром военных действий в войне против Испании. У Франции не было конкретных стратегических целей по отношению к Габсбургам, она искала долгосрочную программу безопасности.

Но длительность войны во многом была обусловлена вовлечением в нее под разными предлогами все новых европейских акторов. Между европейскими государствами регулярно возникали и обострялись постоянные противоречия, при этом расстановка политических сил в Европе никогда не была однозначной. Например, тот же Ришелье еще во времена шведского вторжения в немецкие княжества, видя усиление Швеции, размышлял о заключении союза с Габсбургами против Стокгольма. Но это совершенно уникальный факт!

Потому что франко-габсбургский антагонизм был главным конфликтом Европы еще с конца XV века. Но на такие мысли Ришелье натолкнуло то, что усиление Швеции было Франции совершенно невыгодно. Однако из-за гибели Густава II Адольфа в битве у Лютцена в 1632 году дальнейшее укрепление сил, противостоящих императору, снова стало считаться насущной необходимостью. Поэтому Франция в 1633 году вступила в Гейльбронский союз с протестантскими сословиями Священной Римской империи германской нации.

Если расценивать победителя с точки зрения международного авторитета и претензий на гегемонию, то для Швеции война оказалась крайне удачной. После этого великодержавный период шведской истории достиг своей кульминации, а Балтийское море вплоть до Северной войны с Россией, по сути, действительно превратилось в «Шведское озеро».

Но некоторые историки — например, Хайнц Духхард — считают, что победила Европа, потому что благодаря Тридцатилетней войне укрепился европейский центр. Ведь никто из участников войны не хотел уничтожения Священной Римской империи германской нации — она всем была нужна как сдерживающий фактор. К тому же после войны в Европе появились новые представления о международных отношениях, стали все слышнее голоса, ратовавшие за общую систему европейской безопасности.

Нельзя однозначно сказать, что Тридцатилетняя война поставила жирную точку в ее развитии