Удавшийся рассказ о любви - Владимир Маканин

– Погано.

Лапин немного молчит. Затем спрашивает: – Как твои дела?

– Хорошо. У меня такой подъем сейчас. В работе моей… и вообще.

Лапин думает, не спросить ли подробнее, немного молчит, затем опять начинает о Сереженьке:

– А с парнями ты договориться не пробовал?

– Какое там!.. Они и слышать ничего не хотят.

– Ты, пожалуйста, сиди дома. Вдруг Сереженька к тебе придет. Должен же он куда-то прийти.

– Сразу позвоню тебе.

– Да.

* * *

Когда Лапину нужно долго сидеть среди незнакомых, он выбирает какой-то предмет и время от времени скользит по нему глазами, находя в этом некое равновесие. Здесь общежитие. Здесь таким особенным предметом явилась узкая, как девичья, кровать среди шести других общежитских кроватей – бывшая кровать Сереженьки.

В комнате накурено. Лапин (он сидит здесь уже более часа) наконец слышит первую благоприятную фразу:

– А в общем, конечно, зла я на него не имею. Я же не знал о нем ничего.

Это говорит парень с забинтованной головой, пострадавший, зовут его Иваном. Его забинтованная голова кажется громадной. Лапин старается больше чокаться, а пить меньше, чтобы ни в коем случае не ослабеть раньше времени. Эти заводские парни умеют пить.

– Значит, что мы должны сделать? – говорит второй бывший сосед Сереженьки. – Пойти в милицию и сказать, что обыкновенная драка… дескать, свои подрались, да?

И парень недоверчиво хмыкает:

– Как-то очень просто это получается.

– Ничего не просто. Нормально, – говорит Лапин.

– Сгоряча, дескать, да?

– А кто ходил в милицию с жалобой?

– Ну все. Все ходили.

– Вот всем надо и опять пойти. Сами, дескать, подрались, сами и разобрались, – говорит Лапин.

– Не поможет. Мы их знаем.

– Ну не поможет, значит, не поможет. Но пойти надо. Прямо с утра, ребята, прошу вас очень.

– Не наткнись мы случаем, Иван бы просто подох.

– Подох, это точно, – подтверждает Иван, выпивая рюмку и боязливо поглаживая свою забинтованную голову. После перевязки Иван тут же сбежал из больницы на субботнюю вечеринку друзей – и вот он сидит, трогает руками голову, не веря, что все обошлось, трогает и вдруг смеется.

– Ишь, оживел, – смеется и Лапин.

И тут же Лапин опять рассказывает, как убили у Сереженьки мать и как жил Сереженька в детдоме. Сами факты он уже не пересказывает – теперь очередь трогательных мелочей, – в парнях уже заметно пробужена вечерняя жалость и вечерняя доброта, ну и рюмки играют кое-какую роль. Лапин объясняет, что Сереженькину мать убили в лесу и потому сам Сереженька напал на Ивана тоже в лесу, в зарослях, – Лапин видит, что они не понимают, но они хотят понять, это он тоже видит.

– Дело в том, что он одинок, – говорит Лапин.

Лапин помнит, как однажды он пришел на их автозавод. Был обеденный перерыв; пусто; у замершего конвейера, у длинной огромной ленты с десятками скелетов машин, согнувшись, копошился Сереженька, маленький, в пустом и гулком цеху.

– Вот… Вот такой он одинокий.

Голова у Лапина звенит (лечь, накрыться одеялом, сверху пальто). Говорить ему трудно. Противно и отвратительно выбалтывать все это, но он бросает и бросает пригоршнями россыпи жалостливых фактов – никогда и никому не рассказал бы он этого при других обстоятельствах, а сейчас он мечет, высыпает эти маленькие больные тайны, эти россыпи, хотя сверкают они лишь для него самого. Заплетающимся языком он говорит и говорит – ведь где-нибудь дойдет, достучится, где-нибудь есть дверца для жалости, и хоть что-нибудь прорвется туда, где мякоть их сердца. Лоб у Лапина взмок, а ноги, уже отпотев, покрываются холодом.

– Вот… Такой вот он одинокий.

Парни, с которыми он пьет, работали вместе с Сереженькой (Сереженька жил с ними целый год). Лапин рассматривает их лица – смышленые, с живинкой, лица парней, недавно перебравшихся из деревни в город. Разумеется, они быстро заметили, что на слово «дурак» или «дурачок» Сереженька свирепеет и кидается ощерившимся мелким зверем. Парням это было забавно и в новинку. Они, понятно, усмиряли его, иной раз поколачивали, потому что каждый был намного сильнее Сереженьки. Он был для них постоянным шутом, озленным таким шутиком – и вдруг переменился, затих. Копил про себя. А когда завод выехал на лыжную прогулку за город с пивом и песнями, выехал на, может быть, последний мартовский снежок, Сереженька отправился с ними, наметил вот этого Ивана, бесшабашного и веселого, одного из тех, кому море по колено и любая драка по щиколотку. Сереженька высмотрел его в кустах и тщательнейшим образом подкрался сзади… Это было сегодня утром. Лапин смотрит на огромную забинтованную голову, и трудно сейчас поверить, что этот могучий парень лежал и действительно истекал кровью, и снег блестел вокруг, и заросли были – и не меньше двух лет тюрьмы Сереженьке.

– А вы, ребята, дружно живете. Хорошо живете.

Лапину и правда нравятся парни, но он перебарщивает, и говорит, что у него есть знакомые в кино и что ребят с их комнатой снимут в фильме. Лапин беспокойно посматривает на часы: уже надо искать Сереженьку.

– Доброта, ребята. Главное – доброта в нашей жизни, – говорит на прощанье Лапин. – А живете вы хорошо. Нравится мне.

На улице, на мартовском сладком воздухе, Лапину становится чуть легче. Он медленно считает по карманам деньги (за двадцать шагов от стоянки такси) и затем садится в машину. Дверца хлопает, и сотрясение больно отзывается в голове. Они едут расчищенным и уже успевшим подморозиться асфальтом. Лапин не обманывает себя: если уж милиция взялась за дело, то ни заявление парней, самое доброжелательное и прощающее, ни даже приход Сереженьки с повинной ничего не изменит. Факт был? Был. И парням не вернут их прежнее заявление. И отделение милиции не района Лапина. Нет надежды. Лапин прекрасно знает, что такое организация, знает ее шестеренки и что, если эти шестеренки стронулись с места, шевельнулись хоть на чуть и пришли в движение, хоть за рукав тебя ухватили или хоть за хлястик ремешка – всё.

Они подъезжают к дому хозяйки, где Сереженька снимал комнату, но его там, конечно же, нет.

– Не знаю. – И сухонькая дворянка глядит встревоженно. – Ему же надо ко второму экзамену готовиться. Заниматься надо, не так ли?

Лапин уходит.

Он опять, садясь, хлопает дверцей машины и опять морщится от боли в голове. Подъезжая к своему дому, он просит шофера покружить около. Шофер не понимает.

– По улицам. По улицам, которые рядом, – объясняет Лапин.

У Лапина лишь крохотная надежда, что шестеренки милицейской организации еще не соприкоснулись за малостью времени, и тогда все зависит от начальника отделения, от его настроения поутру, от его жены, даже от того, добралась ли районная корь до его малыша, если у него этот малыш есть и если он в возрасте кори, – не велик шанс, а все же. Ведь почти покушение на жизнь, не шутка.