Егерь - Евгений Ильичёв

вновь на руку Марии и сделал странный жест. Он наклонился к ее руке, осторожно понюхал ее, а затем, лизнув ее палец, с отвращением сплюнул.

— Это не вода, — сказал пилот. — Какой-то раствор.

— Слава богу, что не кислота, — прошипела Мария.

— Ты тоже молодец. Как маленькая, ей богу! — сказал пилот, доставая из сумки Марии аптечку и перебинтовывая ей руку. — Учили же не совать пальцы, куда попало.

Я, кстати, давно приметил, что Репей в зависимости от ситуации называл Марию то на «вы», то на «ты». Эту особенность обращения егерей я узнал от самой Марии в первые дни своего обучения, но разницы не понимал. А сейчас начал осознавать — Саше нравилась Мария, и во время экстремальных ситуаций он просто подсознательно считал ее равной себе и не видел в ней начальницу.

— Снимай скафандр, — скомандовала Мария. — Я сама полезу.

Репей наклонился над люком и окунул туда свою руку в перчатке. Вытащив ее, посмотрел на маленький монитор.

— Да там всего-то минус шестьдесят. Это точно не вода.

— Я не могу тебя просить… — начала было пререкаться девушка, но Репей быстро ее осадил:

— Куда ты полезешь-то со своей рукой? И потом, мне в твоем костюме прикажешь ходить? Или в трусах остаться?

Мария немного поколебалась, но все же сдалась.

— Там, внизу, связи не будет. Не рискуй. Если наткнешься на какое препятствие — не геройствуй. Ты мне живой нужен.

— Есть не геройствовать, товарищ майор. Вы пока тут побудьте, я мигом.

С этими словами Репей быстро натянул свой шлем и, пока Мария не опомнилась от шока, включил налобный фонарь и сделал шаг в люк. Минуты две-три мы видели, как из-под воды (или что это там было) поднимались на поверхность мелкие пузыри, освещаемые фонарем на скафандре Саши, а затем водная гладь стала абсолютно спокойной и черной.

— По ощущениям, метров десять до дна, — прикинула Мария. — И угораздило же нас в такую западню вляпаться.

— Больно? — спросил я Марию, глядя на ее перебинтованную кисть.

— Терпимо. В автодоке подлечусь, не переживай, малыш. Все будет хорошо.

Прошло десять минут, хотя по ощущениям — гораздо больше. Все это время Мария неподвижно сидела возле люка, подобрав под себя ноги, и смотрела на свой хронометр. В тусклом освещении коридора ее силуэт показался мне таким одиноким, что я невольно подошел к девушке, примостился рядом и прижался к ней всем телом. Мария обняла меня за плечи, и мы стали ждать дальше. Тренькнул хронометр, прошло еще десять минут. Мария начала волноваться. Я понял это по тому, что она стала покачиваться взад-вперед. Внезапно она остановила свое мерное покачивание и заговорила:

— А ты, кстати, знаешь, что это за симптом такой, когда человек раскачивается вперед-назад?

«Интересно, откуда бы я это знал?» — подумал я и отрицательно покачал головой.

— Это рефлекс такой. Рефлекс новорожденного. Когда маленькие детишки плачут, матери их качают. Убаюкивают, как у нас говорят. Человек будущего даже люльки специальные придумал, которые сами раскачиваются. Для особо беспокойных детей. Ну, знаешь, колики там у них или просто что-то тревожит малыша. Положишь его в эту люлечку, а она ему песенки поет и убаюкивает.

— Ясно, — не сводя взгляда с неподвижной воды, сказал я.

— А еще бывает так, что дети растут в приютах, — вдруг перевела разговор в другое русло Мария. — Представляешь? Бывает так, что родители отказываются от своих детей. Даже в моем мире такое было. Так вот, эти дети, лишенные тепла родительских рук, как только начинают сидеть самостоятельно, в минуты, когда им плохо, или больно, или просто страшно — сами себя убаюкивают. Сидит такой ребеночек, годик от роду, один в кроватке, и раскачивается вперед-назад. Сам себя убаюкивает, успокаивает. Представляешь, какой это сильный инстинкт, если никто этому не учит, а он есть?

Я грустно посмотрел на Марию.

— А меня кормилица укачивала?

Девушка посмотрела на меня и твердо ответила:

— Ты добрый. Уверена, ты знал ласку матери.

— А те дети, которые сами… Они злые?

Мария посмотрела на меня пристально и ответила:

— Не думаю. Злыми не рождаются. Злыми становятся. Если, кроме зла, человек в жизни ничего не видел, то и вырастет он, скорее всего, злым.

— А если человек видит только хорошее?

— Тоже ничего путного не выйдет, думаю.

— Почему? Хорошее ведь хорошо, — удивился я.

— Думаю, чтобы человек вырос хорошим, он должен видеть справедливость. Добро должен видеть. И зло. Зло тоже должен видеть.

— Зачем видеть зло?

— Чтобы уметь отличать его от добра и поступать по справедливости.

— А ты видела много зла?

Мария надолго замолчала, но потом все же ответила:

— Я и делала много зла.

— Зачем?

— Не знаю, — пожала плечами девушка. — Некоторые вещи трудно объяснить, особенно если сам себе не можешь сказать, зачем ты это делал.

— Значит, ты плохая? — сделал я логический вывод.

— Значит, я разная. Понимаешь, малыш, в мире нет абсолютного зла и абсолютного добра. Все всегда относительно.

— Это как?

— Это значит, что если для одного ты хороший, то, вполне возможно, для другого ты плохой. Смотря кто и как тебя оценивает. К примеру, Боровский. Для нас он — зло. Абсолютное воплощение зла. Но ведь он действует по каким-то правилам, в его поступках должна быть какая-то логика. Должен быть смысл, важная цель. Настолько важная, что все наши страдания на пути к ней ничто, раз он идет на такие жертвы ради ее достижения.

— Боровский для кого-то хороший?

— Возможно.

Наш разговор прервал очередной сигнал хронометра — с момента погружения Саши прошло полчаса. Мария поднялась на ноги и шагами начала мерить коридор, усыпанный бетонной крошкой от последней бомбежки. Я решил отвлечь ее и спросил:

— А почему ты рассказала про брошенных детей?

Мария остановилась и посмотрела на меня так, словно осознала вдруг что-то.

— Я не хочу, чтобы мой ребенок сам себя укачивал. Знаешь, Игорек, раньше я ничего не боялась. Даже в космос лететь не боялась. А теперь сижу тут в подвале и боюсь выходить наружу. Боюсь увидеть там эти танки. Атаку эту ждать боюсь. Боюсь и понимаю, что, кроме нас, Боровского никто не остановит. А если его никто не остановит, то он просто-напросто уничтожит тут всех.

Не успела Мария договорить, как мы услышали откуда-то издали раскат грома. Стены вокруг немного завибрировали, и на голову посыпалась пыль.

— Ну, вот и началось, — сказала девушка. — Черт, где же Репей? У него кислорода всего на час!

Так мы просидели еще десять минут. Выстрелы звучали не часто, но при каждом новом раскате грома снаряды ложились все ближе и ближе ко входу в подземелье — мы ощущали это по усиливающейся дрожи бетонных стен. Каждый новый удар срывал с потолка все больше штукатурки и бетонной крошки. В некоторых местах по сводчатому потолку пошли небольшие трещины.

— Пристреливаются, — сказала девушка. Я кивнул, соглашаясь, хотя и не понял, что такое «пристреливаться». Мария все больше нервничала: время, когда у Саши должен был закончиться кислород, неумолимо приближалось.

— А откуда ты знаешь, что дети сами себя укачивают? — просто чтобы не слушать тишину, разрываемую раскатами грома, спросил я. Ответ был неожиданным.

— Тот ребенок, которого я жду… — Мария ласково погладила свой небольшой животик. — Он… как бы тебе объяснить? Он был не совсем вовремя. Я тогда была поглощена иной целью. Самой главной целью своей жизни, как мне казалось. Мужчина, которого я любила, был сильно озадачен этой новостью, но настаивать на прерывании беременности не стал. Мы вместе должны были улететь в космос. Надолго. Беременность ставила крест на моей миссии, и нам пришлось решать, как поступить с ребенком.

Очередной разрыв снаряда пришелся совсем уж рядом, прямо над нашими головами, но Мария, погруженная в тяжелые воспоминания, кажется, даже не вздрогнула.

— Была мысль, — продолжала она, — родить и оставить ребенка на Земле, в приюте. Я даже посетила один из таких приютов. Именно там я поняла, что никогда не смогу отказаться от своего малыша.

— Что ты увидела там, в этом приюте?

— Детей. Много детей. Несмотря на все кажущееся благополучие моего мира, я увидела страшную картину. Нас тогда предупредили, что зайти в игровую комнату мы можем, но брать детей на руки настоятельно не рекомендуется.

— Болезни? — предположил я.

— Нет, малыш. Детишки были здоровыми. У них была иного рода болезнь, душевная. Тоска называется. Жажда ласки и тепла.

Мария на мгновение замерла, глядя в пустоту