История христианской церкви. Том 1. Апостольское христианство. 1-100 г. по Р. Х. - Филипп Шафф

Синагога представляла собой поместный храм, народный центр религиозной и общественной жизни. Первую функцию она выполняла еженедельно по субботам (а также понедельникам и четвергам), а вторую — во время пасхи и других ежегодных празднеств. Синагоги были в каждом городе, а в больших городах, особенно в Александрии и Иерусалиме, их было несколько.[197] Служба была очень проста: она состояла из молитв, псалмов и чтения отрывков из закона и пророков на еврейском языке, которое сопровождалось истолкованием и проповедью на разговорном арамейском. В отношении пророчества существовала своего рода демократическая свобода, особенно за пределами Иерусалима. Любой совершеннолетний иудей мог, по просьбе начальника синагоги, читать уроки из Писания и комментировать их. Этот обычай дал Иисусу возможность начать Свое служение самым естественным образом. Вернувшись после крещения в Назарет, Он «вошел, по обыкновению Своему, в день субботний в синагогу, и встал читать. Ему подали книгу пророка Исайи; и Он, раскрыв книгу, нашел место, где было написано [Ис. 61:1–2]: "Дух Господень на Мне; ибо Он помазал Меня благовествовать нищим и послал Меня исцелять сокрушенных сердцем, проповедовать пленным освобождение, слепым прозрение, отпустить измученных на свободу, проповедовать лето Господне благоприятное". И закрыв книгу и отдав служителю, сел; и глаза всех в синагоге были устремлены на Него. И Он начал говорить им: ныне исполнилось писание сие, слышанное вами. И все засвидетельствовали Ему это, и дивились словам благодати, исходившим из уст Его, и говорили: не Иосифов ли это сын?».[198]

Начиная с двенадцатилетнего возраста Иисус по большим праздникам посещал столицу, где иудейская религия раскрывалась во всей своей славе и привлекательности. Большие караваны из множества верблюдов и ослов, нагруженных пищей и приношениями для храма, с севера и юга, востока и запада направлялись к Святому городу, «радости всей земли»; и эти ежегодные паломничества, участники которых пели прекрасные песни восхождения (Пс. 119 — 133), вносили огромный вклад в сохранение и распространение общей веры — точно так же, как мусульманские паломничества в Мекку поддерживают жизнь в исламе. Цифры, которые приводит Иосиф Флавий (описывая одну–единственную пасху, он насчитал в Иерусалиме 2 700 000 человек, включая приезжих паломников и местных жителей, и 256 500 закланных агнцев), видимо, сильно преувеличены, но это, бесспорно, было впечатляющее событие, и отмечали его с большим размахом. Даже теперь, находясь в упадке, Иерусалим (как и другие города Востока) являет собой поразительно красочное зрелище во время Пасхи, когда христианские паломники с далекого Запада смешиваются с многоцветной толпой арабов, турок, греков, латинян, испанских и польских евреев, до отказа заполняя храм Гроба Господня. Насколько же более величественным и ослепительным, вероятно, было это космополитическое зрелище в те дни, когда священники (по словам Иосифа Флавия, их было 20 000) в вышитых туниках, белых полотняных поясах и снежно–белых тюрбанах, первосвященники, облаченные в ефоды из голубой, пурпурной и алой шерсти, наперсники и кидары, левиты в остроконечных шапках, фарисеи со своими большими филактериями и кистями, напоминающие пророков ессеи в белых одеждах, римские солдаты с горделивой осанкой, по–восточному напыщенные царедворцы Ирода, резко выделяющиеся на фоне нищих и калек в лохмотьях, а также бесчисленные паломники, евреи и прозелиты со всех концов империи, «Парфяне и Мидяне и Еламиты, и жители Месопотамии, Иудеи и Каппадокии, Понта и Асии, Фригии и Памфилии, Египта и частей Ливии, прилежащих к Киринее, и пришедшие из Рима, Иудеи и прозелиты, Критяне и Аравитяне»[199] — все эти люди, одетые в национальные одежды и говорящие на вавилонском смешении языков, теснились на улицах, двигаясь к горе Мориа, где «высилась громада славного храма, издалека напоминавшая гипсовую гору, увенчанную золотыми шпилями», и откуда в четырнадцатый день первого месяца возносились столбы жертвенного дыма, восходившего от десятков тысяч сжигаемых пасхальных агнцев как напоминание о великом освобождении из страны рабства и символический прообраз еще более великого искупления от рабства греха и смерти.[200]

Сторонний наблюдатель счел бы евреев того времени самым религиозным народом на земле, и в некотором смысле это соответствовало действительности. Никогда еще народ не находился под такой властью Божьего письменного закона; никогда еще народ не изучал священные книги столь тщательно и скрупулезно и не относился с большим почтением к своим священникам и учителям. Вожди народа с ужасом и презрением смотрели на нечистых, необрезанных язычников и воспитывали в народе тщеславие и духовную гордость. Неудивительно, что римляне обвиняли евреев в odium generis humani, человеконенавистничестве.

И все же эта ревностная религиозность была не более чем тенью истинной религии. Она была не живым телом, а молящимся трупом. Увы! Порой и христианская церковь являла собой столь же печальное зрелище ложного благочестия, лишенного истинной силы. Образованность и набожность раввинов имели к живым словам Бога такое же отношение, как софистическая схоластика — к библейскому богословию, а казуистика иезуитов — к христианской этике. Раввины тратили все свои силы на то, чтобы «оградить» закон, сделать его недосягаемым.

Они удушали закон своими исследованиями. Они окружили его таким количеством мелких пояснений и уточнений, что люди не могли разглядеть леса за деревьями.[201] Так Слово Божие устранялось преданиями человеческими.[202] Духовное благочестие сменилось рабским формализмом и механическим соблюдением обрядов, святость жизни — показной набожностью, искренняя нравственность — скрупулезной казуистикой, животворящий дух — умертвляющей буквой, а храм Божий был превращен в дом торговли.

Профанация и извращение духовного, превращение его в плотское, а внутреннего — во внешнее охватили даже святое–святых израильской религии — мессианские обетования и надежды, протянувшиеся золотой нитью между протоевангелием в утраченном раю и гласом Иоанна Крестителя, указавшим на Агнца Божьего. Идея духовного Мессии, Который сокрушит голову змея и освободит Израиль из уз греха, превратилась в понятие политического освободителя, который восстановит трон Давида в Иерусалиме и оттуда будет править язычниками до краев земли. Евреи того времени не могли отделить Сына Давидова, как они называли Мессию, от меча, скипетра и короны Давида. Эти ложные представления затронули даже апостолов — они надеялись обеспечить себе самые почетные места в этой великой революции, а потому и не смогли понять Учителя, когда Он говорил им о близости Своих страданий и смерти.[203]