Быть принцессой. Повседневная жизнь при русском дворе - Елена Первушина

Мой жених, великий князь Николай Павлович, встретил меня у пограничного шлагбаума с обнаженной шпагой, во главе отряда солдат почетного эскорта. Мое путешествие совершалось медленно по невозможным дорогам и при невыносимой жаре. В Чудлейге (на Чудовской станции) 17 июня я много плакала при мысли, что мне придется встретиться с вдовствующей Государыней, рассказы о которой меня напугали. 18 июня вечером в Каскове я очутилась в объятиях моей будущей свекрови, которая отнеслась ко мне так нежно и ласково, что сразу завоевала мое сердце. Император Александр и Михаил [Павлович] также выехали мне навстречу. Император приветствовал меня с тем изяществом и в тех сердечных и изысканных выражениях, которые ему одному были свойственны. Я нашла вдовствующую Государыню гораздо моложе, стройнее и лучше сохранившеюся, нежели привыкла видеть женщин лет под 60. (Ей было в то время 58 лет.) На следующий день я продолжала, с невыразимым чувством, путешествие и проехала через Гатчину и вдоль ограды Царскосельского парка; меня сопровождал отряд лейб-казаков, что, прибавляю в скобках, доставляло мне истинно детское удовольствие. Мы подъехали к Павловску, который на первых же порах произвел на меня самое благоприятное впечатление благодаря прекраснейшей погоде. Мой экипаж остановился у собственного садика Ее Величества вдовствующей Государыни, которая прижала меня к своему сердцу. Император Александр поцеловал меня; я узнала тетушку Антуанетту Вюртембергскую и ее дочь Марию; тут вдруг ласковый голос произнес, обращаясь ко мне: «А для меня вы не имеете и взгляда!» – и вот я бросилась в объятия к Императрице Елизавете, которая тронула меня своим радушным приветствием, без всяких преувеличений, без всяких показных излишних чувств. Весь Двор был, кажется, собран в садике, но я ничего не различала; помню только прекрасные розаны в полном цвету, особенно белые, которые тешили мой взор и как бы приветствовали меня. Мне представили некоторых, но я оказалась в состоянии обдумывать и отдать себе отчет в своих чувствах, только когда наконец очутилась одна в прелестном помещении, мне отведенном. Только что я уселась пред зеркалом, чтобы заняться туалетом, как вошла ко мне без церемоний какая-то пожилая женщина и промолвила по-немецки:

«Вы очень загорели, я пришлю вам огуречной воды умыться вечером».

Эта дама была пожилая, почтенная княгиня Ливен, которую я впоследствии искренно полюбила, но признаюсь, эта первая фамильярная сцена показалась мне весьма странной. Так как фургоны с моей кладью еще не прибыли, то мне пришлось явиться на большой обед в закрытом платье, весьма, впрочем, изящном, из белого гроденапля, отделанном блондами, и в хорошенькой маленькой шляпке из белого крепа с султаном из перьев марабу. То была самая новейшая парижская мода. В длинной галерее, ведущей в церковь и наполненной нарядною публикою, я увидела в амбразуре окна Цецилию и, ни у кого не спрашиваясь, бросилась к ней; мы обе расплакались, не видавшись целых три года! Говорят, что это проявление нежности не только не возбудило неудовольствия, но даже тронуло большинство присутствовавших. Сколько раз впоследствии мне говорили о моем первом появлении в этой галерее; юную принцессу осматривали с головы до ног и нашли, по-видимому, не столь красивой, как предполагали; но все любовались моей ножкой, моей легкостью походки, благодаря чему меня даже прозвали «птичкой».

Император Александр представил мне кавалеров, в числе которых я нашла немало знакомых мне еще со времени войны 1813 и 1814 годов. Дамы, представленные мне вслед за тем вдовствующею Государынею, были для меня все новые лица: m-lle Нелидова Екатерина Ивановна, как образец воспитанниц Смольного, поразила меня своею некрасивою наружностью, отсутствием изящества. Графиня Орлова Анна Алексеевна произвела на меня приятное впечатление предупредительностью своего обращения, и мне показалось, что ей было жаль меня – юной принцессы, бывшей здесь внове и столь чуждой этой величественной обстановке! Мы обедали в большой четырехугольной зале. Я помню, что Император указал мне на княгиню Варвару Долгорукую и на княгиню Софию Трубецкую как на двух молодых женщин, самых красивых при Дворе и наиболее пользующихся успехом. Вечер проведен был в семейном кругу; моему брату Вильгельму, сопровождавшему меня на правах старшего брата, едва минуло 20 лет, и он только перестал расти. Меня сопровождали из Пруссии графиня Трухзес в качестве обер-гофмейстерины, графиня Гаак, рожденная Тауенцен, и моя добрая Вильдермет, бывшая моей гувернанткой с 1805 года.

19 июня 1817 года совершился мой торжественный въезд в Петербург. Мы позавтракали в деревне Татариновой, близ заставы, и там обе Императрицы сели вместе со мною и обеими принцессами Вюртембергскими в золоченое, но открытое ландо; меня посадили по ту сторону, на которой были расставлены войска, то есть по левую сторону от обеих Императриц. Я чрезвычайно обрадовалась, когда увидела опять полки Семеновский, Измайловский и Преображенский, знакомые мне еще по смотру, произведенному в Силезии, близ Петерсвальдена, во время перемирия в 1813 году.

Увидев кавалергардов, стоявших возле Адмиралтейства, я вскрикнула от радости, так они мне напомнили дорогих моих берлинских телохранителей. Я не думала тогда, что буду со временем шефом этого полка. Поднявшись по большой парадной лестнице Зимнего дворца, мы направились в церковь, где я впервые приложилась ко кресту. Затем с балкона мы смотрели на прохождение войск, что совершилось не особенно удачно, как я узнала впоследствии. С этого же балкона показывали меня народу; балкон этот более не существует – он был деревянный.

Я познакомилась с несколькими статс-дамами. Графиня Литта показалась мне еще красавицей, – она была белолицая, пухленькая, с детскою улыбкою. Престарелая графиня Пушкина была набелена и нарумянена, что делало ее старое лицо еще более некрасивым.

Я полюбовалась новым моим помещением, меблированным и драпированным совершенно заново великолепными тканями. С этого дня вплоть до 24 июня я, когда оставалась одна, не переставала плакать – уж очень для меня была тягостна перемена религии – она сжимала мое сердце! На следующий день был большой обед у вдовствующей Государыни, а затем мы заключились в уединение.

Священник Муссовский, знакомивший меня с догматами греческой церкви, должен был подготовить меня к принятию Святых Тайн; он был прекрасный человек, но далеко не красноречив на немецком языке. Не такой человек был нужен, чтобы пролить мир в мою душу и успокоить ее смятение в подобную минуту; в молитве, однако же, я нашла то, что одно может дать спокойствие, – читала прекрасные назидательные книги, не думала о земном и была преисполнена счастьем приобщиться в первый раз Святых Тайн! 24 июня я отправилась в церковь; ввел меня туда Император. С грехом пополам прочла я Символ Веры по-русски; рядом со мною стояла игуменья в черном, тогда как я, одетая в белое, с маленьким крестом на шее, имела вид жертвы; такое впечатление произвела я на всю нашу прусскую свиту […]

С той минуты, как я приобщилась Святых Тайн, я почувствовала себя примиренною с самой собою и не проливала более слез. На следующий день, 25 июня, совершилось наше обручение. Я впервые надела розовый сарафан, брильянты и немного подрумянилась, что оказалось мне очень к лицу; горничная Императрицы-матери Яковлева одела меня, а ее парикмахер причесал меня; церемония обручения сопровождалась обедом и балом с полонезами. Меня возили по улицам Петербурга каждый вечер; светлые ночи показались мне необычайными, но приятными. Город не произвел на меня величественного впечатления, за исключением вида на Неву из комнат Императрицы Елизаветы. Мы обедали ежедневно в саду Эрмитажа или в прилегающих к ним галереях. Признаюсь, все было для меня ново, и я чувствовала себя настолько внове в этих новых местах, что мысль моя была этим более поглощена, нежели глаза: все было для меня смутно. Помнится мне, что, когда Великий князь Константин [Павлович] приехал из Варшавы, я нашла его весьма некрасивым, хотя я, будучи ребенком, видела его в Берлине в 1805 году.