Тайный рыцарь - Руслан Мельников

Зазывная полуулыбка. Кокетливый взгляд. Ага, как же, такую ревновать по каждому поводу — невротиком станешь. Ядвига даже повлюбчивее Аделаиды будет.

Он мотнул головой. Нет, не в ревности дело. Но, надо признать, загадочный тайный рыцарь, усердно сохраняющий инкогнито и раздаривающий подружкам эсэсовские кольца, Бурцева заинтересовал.

— Кстати, мы уже пришли. А ты такой задумчивый…

Она шагнула поближе, положила руки ему на плечи:

— Улыбнись, Вацлав. Выпей вина и улыбнись. Забудь пока об этом тайном рыцаре. И об… об остальном тоже забудь. Обо всем. Ведь именно за этим ты пошел со мной?

Он хлебнул из фляги фон Барнхельма. И еще. Да, за этим. В первую очередь — за этим.

Глаза Ядвиги звали, глаза приглашали, глаза обещали. Бурцев огляделся. Обрывистый берег с редкими деревцами. Метрах в трехстах начинается густой лес. Огромные валуны в беспорядке разбросаны повсюду. Внизу, под обрывом, — глубокие сугробы и не пробудившаяся еще от зимней спячки Висла. Над ровной гладью замерзшей реки торчат жалкие остатки старой плотины — разрушенной и обледеневшей. А прямо перед ними — в снегу и цепком прибрежном кустарнике упрятано приземистое строение. Сложенные из камня стены. Расшатанная дощатая дверь. Плоская крыша. Ни намека на окошки, только дыра дымохода зияет вверху.

— Прежде здесь стоял прусский замок, — пояснила Ядвига. — А еще раньше, говорят, было языческое капище. Когда же в этих землях обосновались крестоносцы, кастелян Кульмской комтурии распорядился поставить тут мельницу. Тевтоны под страхом смерти запретили прусским крестьянам самостоятельно молоть зерно, наказав возить его сюда. А орденский кастелян брал непомерно высокую плату за помол.

«Монополия, однако», — подумал Бурцев.

— Но однажды по весне воды Вислы вышли из берегов, разрушили плотину, повалили мельничные колеса и смыли саму мельницу, — продолжала Ядвига. — От мукомольни остался только вот этот домик мельника да жернова под обрывом. Люди толкуют, будто таким образом языческие духи отомстили германскому братству Святой Марии. С тех пор об этом месте ходит дурная слава. Очень дурная, Вацлав! А фон Балке, перебравшись в Кульм, и вовсе объявил его проклятым и заказал ходить сюда кому бы то ни было. Особенно по ночам.

Она выразительно глянула на ущербный лик мертвенно-бледной луны, нависшей над застывшей рекой.

— А ты, значит, ходишь?

— Я не верю в могущество прусских божков. Да и господин ландмейстер не станет меня карать в случае чего. А тут хорошо и удобно — никто не помешает, никто не потревожит. В общем, я часто бываю здесь. А ты, Вацлав? Ты не побоишься войти вслед за беззащитной девушкой в проклятый дом мельника, Вацлав?

Он пожал плечами.

— Тогда входи.

Ядвига толкнула низенькую дверь. Дверь скрипнула. Он вошел, пригнувшись. Лунного света хватало, чтобы различить убогую обстановку. Очаг. Куча дров. Грубый стол, пара табуретов. Нехитрая посуда. Охапка сухой соломы в углу, покрытая старыми, истертыми, но теплыми шкурами. Ложе явно рассчитано не на одного человека: двуспальная кровать — не иначе. Все это могло быть брошено спешно покидавшими дом хозяевами и год назад. А могло быть оставлено только вчера.

— Хм, а кульмский мельник случайно не заходит сюда?

Ядвига улыбнулась:

— Нет. Это наше с фон Балке место тайных встреч.

— Фон Балке? Так он тоже…

— Бывает здесь. Он не придает значения глупым суевериям и не страшится козней языческих идолов. Зато дурная слава разрушенной мукомольни позволяет нам уединяться хоть на всю ночь. Собственно, ради этого Герман и наложил строгий запрет на посещение старой мельницы. Видишь ли, часто встречаться в открытую с господином ландмейстером в городе или его окрестностях мне крайне нежелательно. Общаться на деликатные темы, касающиеся дел ордена, в кульмском замке тоже слишком опасно. Там у стен могут быть уши, а у витражей — глаза. Здесь же нет ни того, ни другого. Здесь я спокойно делюсь с Германом фон Балке информацией о ливонцах.

Бурцев еще раз глянул на широкое примятое ложе.

— Информацией, значит? Ну-ну…

Она не ответила. Встала на цыпочки. Прильнула к нему. Чмокнула. Очаровательно-похотливый блеск в глазах с поволокой. Томный голос. Распущенные волосы милой блудницы… Это мы уже проходили — в Легнице. Тогда игра не была доведена до конца. Но сейчас… Сейчас Ядвига обрела сноровку, против которой так трудно устоять.

— И как ты только докатилась до такой жизни? — тяжело выдохнул он.

Вопрос был риторический, но девушка перестала улыбаться. Ответила. Подробно, обстоятельно, с расстановкой. Чтоб впредь не возникало недомолвок.

— Когда ты в Легнице сбежал из дома Ирвина и чуть не выкрал госпожу Агделайду, ее жених — куявский князь Казимир осерчал — страсть! Хотел меня на месте изрубить в капусту за то, что привела тебя в дом. Но госпожа заступилась перед князем. Сказала, будто это я силой удержала ее от побега. Казимир успокоился, кинул мне несколько гривен, а Агделайду увез из города вместе со своим обозом.

Потом… Да что было дальше, ты и сам, верно, знаешь. Татары разбили войско Генриха Благочестивого. Сам силезский князь пал в битве. Казимир тоже погиб. А один из его слуг, Францишек — может, помнишь его, он на страже стоял перед домом Ирвина — уцелел. Вернулся в Легницу, забрал меня с собой в Куявию. Там я приглянулась брату Казимира Куявского и сыну Конрада Мазовецкого Земовиту. Ну, тому, которого зашиб сегодня на ристалище тайный рыцарь.

— И?

— А что «и»? Францишек — кнехт. Земовит — князь. Вот и смекай, кому я могла достаться.

Бурцев встряхнул головой, разгоняя сгущающийся туман.

— Погоди, выходит, ты приходишься невесткой Конраду Мазовецкому?

— Так уж и невесткой? — невесело усмехнулась Ядвига. — Венчаться-то мы с Земовитом не венчались. Но пояс верности для меня он своему кузнецу — искусному пленному пруссу заказал.

Бурцев хмыкнул. Ни фига ж себе! Такую страстную любвеобильную особу — и в пояс верности!

— Земовит, верно, сошел с ума?

— Ну, — Ядвига чуть опустила ресницы. — Скажем так, у него были основания для подозрений и ревности. В качестве посла Казимира Мазовецкого Земовит частенько отлучался в орденские земли. А при куявском дворе так много славных рыцарей. И храбрых оруженосцев. И милых слуг. И мальчиков-пажей. И…

Бурцев тихонько смеялся. И от выпитого. И от смущенных признаний Ядвиги. И от того, что тягомотная тоска по Аделаиде постепенно отпускала. Благословенное рейнское и милая собеседница сделали свое дело: образ краковской княжны таял и растворялся где-то в густых хмельных парах. Славный парень Вольфганг фон Барнхельм, заявивший, что и не подумает препятствовать любовным похождениям обожаемой избранницы, если та сама станет их инициатором, спал в своих санях со счастливой улыбкой на устах.