Парижские подробности, или Неуловимый Париж - Михаил Герман

И в городе, и в сердце дряхлеющей парижанки – вольный дух Парижа, гордое умение быть самими собою.

Таков Париж.

Валь-де-Грас

Не в новизне, но в обычае обретаем мы самое большое удовольствие

Раймон Радиге[206]

«Мой квартал» Валь-де-Грас ограничен с запада бульваром Сен-Мишель, с севера – улицами Суффло, Фоссе-Сен-Жак и Эстрапад[207], с востока – улицей Паскаля и знаменитой Муффтар, с юга – бульваром Пор-Руаяль.

Госпиталь и церковь Валь-де-Грас (в их честь квартал и назван) – в пяти минутах ходьбы от нашей гостиницы, на пересечении улицы Сен-Жак с площадью Альфонса Лаверана. Торжественная и горделивая цезура среди узеньких и шумных улиц, пышность барокко, превосходно соединенная с надменной грацией французского классицизма: выстроенная по проекту Мансара церковь поднимается над бывшим монастырем. За ажурными воротами, украшенными вензелем «LA» (Людовик и Анна)[208], проходят юные щеголеватые интерны, в кителях с малиновыми выпушками и «посохами Асклепия»[209]в петличках: теперь Валь-де-Грас – знаменитый военно-медицинский центр.

Тур Монпарнас

Направо наш бульвар Сен-Мишель – мимо Люксембургского сада, Сорбонны, Отеля Клюни – спускается к Сене. Но, живя напротив Люксембурга, мы ощущаем себя и соседями Монпарнаса. Его судьба, блеск и память золотыми нитями связаны с Латинским кварталом: свернув по бульвару Сен-Мишель налево, к югу, через пять минут выходим к Монпарнасу, к знаменитому фонтану Карпо и к не менее известному ресторану «Клозри де Лила» («Closerie des Lilas»).

И узел этот – как раз на углу бульваров Монпарнас и Обсерватории. Где, как всегда в Париже, соседствуют памятники решительно несхожих стилей и времен, утверждая торжество нарядной эклектики и напоминая о занимательной близости несхожих эпох.

Ф. Рюд. Памятник маршалу Нею

Торжествует (да и как может быть иначе!) триумфальный, огромный и пышный фонтан Четырех Стран Света[210], более всего известный как фонтан Карпо, в садике Марко Поло, в том месте, где авеню Обсерватории выходит на бульвар Монпарнас.

Это одно из тех фараонских сооружений, которые заполнили Париж в пору османовских перестроек. Бронзовые африканка, индианка, китаянка и белая женщина поддерживают небесную сферу, их пьедестал окружают восемь морских коней, черепахи, высокие пенистые струи воды.

Такие сооружения – в Париже их много – заставляют вспомнить язвительные слова Вольтера:

Ce colifichet fastueux

Qui le people éblouie les yeux,

Et dont le connoisseur se raille[211].

Если трактовать понятие mon quartier несколько шире, чем топографически, то можно воспринимать его как те места Парижа, которые связаны напрямую и с воспоминаниями, и с местами частых прогулок, – у каждого есть ведь и собственный скрытый, совершенно личный Париж.

Но какая уж скрытность, какое молчание в гигантском фонтане Карпо! Здесь просто «грома грохотанье», фанфары, литавры, могучий, оглушающий «хор» множества фигур. Мне случилось видеть эту группу в морозное (редкость в Париже) утро, когда бронза была покрыта серебряным пеплом сверкающего инея: город подарил новое, невиданное чудо.

А бронзовый маршал Ней[212]остался и в тот день таким же, как всегда. Этот знаменитый, хрестоматийный, действительно достойный восхищения памятник работы Рюда[213]поблизости от фонтана – один из лучших монументов в истории мировой скульптуры.

Развернутая в мощном, словно пружина, движении, фигура этого «храброго из храбрых» (Наполеон) военачальника несет в себе что-то отчаянно-трагическое и вместе непреклонное – пафос тлеющего мифа об ушедшем величии, который так долго будет вдохновлять и героев, и преступников, и наивных мечтателей.

Сама смерть в своем дымящемся пурпурном облачении (dans sa pourpre fumante) была тогда так прекрасна, так величественна, так великолепна! Она так походила на надежду, побеги, которые она косила, были так зелены, что она как будто помолодела, и никто больше не верил в старость. Все колыбели и все гробы Франции стали ее щитами. Стариков больше не было, были только трупы или полубоги (Альфред де Мюссе[214]).

По сути дела, это памятник не столько знаменитому полководцу, способному и на самоотречение, и на измены, и на отвагу перед лицом смерти, сколько именно наполеоновскому мифу, – романтической мечте. А прежде всего – прекрасная статуя, кипящая мужеством и энергией и вместе замкнутая в строгих своих очертаниях, заставляющая еще раз вспомнить суждение Дидро о том, что скульптура – муза страстная, но «молчаливая и скрытная».