Блю из Уайт-сити - Тим Лотт

— Я это есть не буду. В них могут быть удобрения. Если не умрем, то какая-нибудь гадость в животе прорастет.

— Ни хера. Я попробую, — сказал Нодж. В те времена он готов был пуститься в любую авантюру.

И тут я понял: надо показать ему, что я ничего не боюсь. Он всегда брал инициативу в свои руки, всегда делал первый шаг. Когда он, например, остановил Тони, добивавшего Колина. Мне хотелось показать, что я тоже не лыком шит.

— Ни хера?

Тогда мы часто употребляли слово хер. Так мы пытались поскорее расстаться с детством. Нам нравилось его произносить, это запретное, взрослое слово. Когда однажды папа услышал, как я произнес его шепотом — мне было лет десять-одиннадцать, — он ударил меня по лицу. Единственный раз в жизни он поднял на меня руку. Тогда я понял, что буду произносить это слово гораздо чаще.

Я взял с полдюжины семян и проглотил их одним махом, меня передернуло.

— Ничего. Вкуса даже не почувствовал.

Нодж покачал головой.

— Их не глотать надо. Их надо жевать. Вот так.

Он аккуратно засыпал пригоршню семян в рот, а потом начал работать челюстями. Лицо постепенно искривилось, выражая сильное отвращение.

— Говно собачье, ужас какой-то. Вкус земли, смешанной с мелом и навозом.

Но он упорно продолжал жевать, а потом — лицо искривилось еще больше — проглотил. Он тут же отхлебнул вина, запрокинул голову и начал полоскать рот. Проглотил, побелел как полотно, посмотрел на меня и произнес шепотом:

— У меня сейчас кишки вывернет наружу.

И какое-то время я не сомневался, что так оно и будет. Он напрягся, и в глубине его гортани послышалось какое-то урчание. Потом он громко срыгнул и откинулся на стуле, но при этом был явно доволен собой.

— Терпеть можно. Очень даже ничего. Если, конечно, ты любитель всякой тухлятины.

Глядя на него и не желая отстать, я сгреб побольше семян, положил их в рот и начал жевать. Еще одно соревнование, одно из многих. Вкус был действительно мерзкий, семена быстро превратились в вязкую массу, прилипавшую к нёбу и застревавшую между зубами. Мне совсем не хотелось их пробовать, независимо от того, вызывали они видения или нет; если вызывали, то тем более не хотелось. Но уже тогда началось наше с Ноджем соперничество, началось с беговой дорожки, а оттуда распространилось — хотя мне это было и невдомек — на все остальное. Я не хотел, чтобы он меня обошел или оказался смелее меня. Поэтому я улыбнулся, взял еще пригоршню и сказал:

— Ничего. Напоминает ореховое масло, но более вязкое, как будто добавили торфа и старую жвачку.

Нодж принял вызов и тоже закинул в рот новую порцию семян. Мы сидели друг напротив друга и жевали, пытаясь скрыть отвращение, забивая вкус не менее отвратительным красным вином. Как ни странно, нас не стошнило. Минут через пять-десять тошнота начала проходить.

После этого мы стали наперегонки допивать оставшееся вино — наполняли стаканы и старались проглотить одним глотком. Вторую бутылку мы осушили минут за пятнадцать.

Я почувствовал себя очень странно. Мне казалось, что сидящий передо мной Нодж плывет и растекается, как будто вода, из которой он на 80 процентов состоит (это я узнал из учебника), наконец возобладала над костями и мышцами. Зрелище было не из приятных, как будто я смотрел на все сквозь толстое стекло замусоленного граненого стакана. Нодж попытался что-то произнести.

— Вось. Час.

— Что?

— Вось. Час. Идем?

— Ага.

Мы попытались встать и пойти на вечеринку. Нодж начал заваливаться, при этом непрерывно хихикал, а я схватил его за руку, пытаясь удержать. Он тянул меня вниз, ухватившись за мое запястье, а я пытался поставить его на ноги. Наконец, когда мне это почти удалось, он стал заваливаться на меня. От него пахло вином и табаком, но отвращения это у меня не вызывало. Мы стояли, покачиваясь и подпирая друг друга. А дальше, словно заевшая пластинка, прокручивается одно и то же…

С этого момента я помню плохо. Я слышал рассказы о людях, которые не помнят, что с ними было после того, как они выпьют. Честно говоря, я в это никогда не верил. Мне всегда казалось, что они валяют дурака или просто хвастают, что могут напиться до полной потери самоконтроля. Но все, что я способен вспомнить — это то, как мы с Ноджем стоим посреди кухни, я держу его узкую руку, мы топчемся на месте, от вина и пережеванных семян комната кружится, как на детских каруселях, вокруг нас. И все — пластинку заело, дальше без конца одно и то же.

Но что-то все-таки всплывает. С того момента, как я сделал предложение Веронике, этот день нет-нет, да и напоминает о себе, хотя каждый раз, когда на мерцающем экране памяти мелькает расплывчатое изображение происходивших тогда событий, я старательно его стираю. Это не полноценный фильм, а скорее набор отдельных снимков, как в камере наблюдения. Кажется, они даже не в цвете. Цветные были бы слишком реальными, неопровержимыми.

А мерцающая камера наблюдения показывает вот что. Я лежу на кровати в своей комнате. Это односпальная кровать, стоящая у дальней стены, в трех метрах от окна. Я чувствую, что веки как будто придавило и голова трещит. Сильная боль пронизывает голову: от глазных яблок по окружности и до самого темени.

Сознание возвращается постепенно, как будто в темной комнате вдруг зажигают тусклый свет, а потом начинают увеличивать его мощность, неторопливо поворачивая реостат. С улицы слышен гул машин, вой взлетающего самолета. Жара. Я в брюках, но без рубашки. Волосы слиплись от пота.

Какой-то непонятный химический запах, и что-то давит на спину, не тяжело, но неприятно. Сквозь закрытые шторы с улицы проникает слабый свет. Тикающие часы заставляют приоткрыть глаза. Прямо передо мной стоит будильник в виде Большой Птицы из «Улицы Сезам» — подарок тетушки, которая никогда не помнит, сколько мне лет. Пять минут одиннадцатого. Будильник стоит на полу.

Я пытаюсь вытянуться, но что-то мне мешает. Кровать стала как будто меньше. Реостат продолжает медленно поворачиваться по часовой стрелке, и я осторожно встряхиваю головой, но от этого боль возвращается с удвоенной силой. Я заношу руку за спину, пытаясь принять устойчивое положение, и натыкаюсь на что-то теплое, мягкое, влажное. Решив, что это какое-то животное, я вздрагиваю от неожиданности. Но оно не двигается. Я ничего не могу понять и осторожно, чтобы голова не разболелась, поворачиваюсь.

Нодж, закрыв глаза и ровно дыша, спит в одной кровати со мной. Он свернулся калачиком, как маленький, хотя его поза больше напоминает сидящего на корточках волосатого подростка. На волосах следы геля, на лице легкий пушок, мягкий предвестник щетины. Выражение абсолютной невинности, я бы сказал, блаженства. Он глубоко погружен в сон. Сначала я заметил, что на нем, так же как на мне, нет рубашки, но не придал этому никакого значения, потом — что он, прижавшись сзади, давит на меня, наконец, — что рука его лежит спереди на моих штанах. И довольно крепко сжимает мой возбужденный член.