Я - шулер - Анатолий Барбакару

Васька от бутерброда отказался. На обед – проблема, как бутерброд поделить.

Шофер пошутил:

– Гене отдай.

Соседи посмеялись. Гена имел манеру доедать за новичками остатки.

– Держи, – передал ему бутерброд.

Он испуганно принял его. Недоверчиво глядя, стал осторожно жевать.

Блатные очень посерьезнели. Стол притих.

Хрен с ним, с бутербродом. Всю бы передачу на них извел, чтоб только почаще так на меня смотрели.

За неделю вполне обжился, с нетерпением ждал окончания ее. Зачем? Понимал ведь уже, не выпишут.

Первые три дня давали ручку и бумагу, разрешили писать, запретив при этом неразборчиво зачеркивать написанное. Записи потом забрали, и больше я их не видел.

Блатных к рукам прибрал.

Понравилось им в сумасшедших играть. Тот, который с опухолью, взял себе дворянское имя: де Бил.

Я им повести свои на ночь рассказывал, стихи читал. Васька вредничал, критиковал. Нас внимательно слушали.

Днем через клетку-предбанник вертухай пускал пациентов в туалет, курить. Не больше чем по два человека.

Блатные повадились напрашиваться мне в пару. Сентиментальными оказались. Просили написать про них. Вот пишу.

Еще два человека просились в пару: Гена и Чулков.

Гена не курил, но ему мало было того, что я принял эстафету – пророчил скорый приход мамы. В туалете он, поинтересовавшись для затравки: «Мама кода придет»? – ждал от меня аргументированных заверений.

Чулков, пациент, принимающий таблетки, заметно, на глазах обрастающий странностями, в пятьдесят лет подался в поэты. Читал в туалете свои творения:

Стоит у бутля на посту,

Забыв о времени в миру.

Так пусть исчезнет бутыль тот,

И побелеет его нос.

В течение второй недели мы с Васькой под руководством блатных сотворили из хлеба шахматы. Играли дни напролет. Рябило в глазах от клеток. Спорили частенько. Снисходительно, ехидно. Все как-то зауважали его.

Васька пацифистом оказался. Где-то под Москвой его компанию однажды отлупили десантники за то, что дорогу ракетам перекрыли, сидели на шоссе. Васька травму черепа нажил.

Я помнил информацию, полученную от майора.

Через две недели, выслушав от ведущей врачихи (видел ее всего два раза) замечание по поводу шибко жизнерадостного поведения и угрозу на предмет переселения в карцер, был переведен во вторую клетку. Совершенно пустую за нехваткой пациентов.

На следующий день подселили соседа. Совершенно экзотического вора в законе, сотканного из татуировок. Может человек за один день совершить семнадцать преступлений, в том числе два убийства с истязаниями, с пыткой током? Этот смог. Кличка его была «Отчаянный».

Догадывался, зачем его подселили.

Только обнаружились у нас общие знакомые. С Маэстро оба партнировали, правда, в разное время и по-разному. Я его еще и карточным трюкам подучил. Устно. Спустя три дня увезли его назад в тюрьму.

Через месяц совсем невмоготу стало. И Васька не вытягивал. В шахматы я уже по памяти играл. Из своей клетки ходы Василию называл. За то, что нахамил дамочке, раз в неделю стригущей нам лица машинкой, в карцере место зарезервировал. Слишком много грязи было под ее ногтями. Но опять обошлось.

Чулков совсем плох стал. На мой день рождения во время обеда речь сказал, макароны подарил. Стихи посвятил:

Желаю счастья от души,

Здоровья также, и беги.

Очень обиделся, что его подарок с Васькой-предателем поделил.

Одна из радостей была – суп гороховый. Оказалось, в нем червей полно. Не присматривался поначалу, пока не обратили внимания. Печень ни к черту стала: мыло только дустовое, в печени, – говорят, осаждается.

Подумывал о том, что пора что-то предпринять, вырваться хоть ненадолго, воздуха глотнуть.

И таки вырвался.

Через полтора месяца получаю передачу от своих: вычислили, где я. Расписался в получении. Музыкант, известный в городе бандит (покойный нынче, зарезанный), принес.

На следующий день вертухай выдает порцию. Мне корка хлеба выпала. Уже к зубам поднес... И вдруг на корке – легкая мелкая царапина: «Лена».

Я понял.

За неделю до моей резервации видел Музыканта в городе. С ним – девица драная. Он мне потом объяснил, что из кожвендиспансера на день откупилась погулять. Что наши, кто в тюрьме, отдых себе устраивают – говорят, что были в контакте с ней, лечения требуют. И она подтверждает.

В этот же день после завтрака затребовал врача.

Разбежались они – жди. О карцере напомнили.

На следующее утро, умывшись, спер общаковое полотенце, спрятал в наволочке. Думал: если не хватятся, ночью сымитирую повешение. Внимание обратят.

Не дошло до ночи. Полотенца недосчитались, все вверх дном перевернули, шмон устроили. Нашли, конечно. За шприцами послали.

– Если на почве сифилиса, – вежливо говорю, – стану импотентом, вас из-под земли достану. И отсюда тоже.

Испытанный прием против психиатров. Бывают у них такие случаи.

Повезли на опознание...

Прервался почти на месяц. Перед отправкой выводил по одному блатных на парашу, просил:

– Ваську не трогайте.

– И все же он – козел, – удивлялись блатные, – почему не трогать? Если есть причина, объясни.

– Есть. Объяснить не могу.

Обещали не трогать.

Через месяц возвращаюсь назад...

Что нового пока открыл читателю? Да ничего. И не об этом думал писать тот свой рассказ. Не обо всех этих событиях, не они были главными. Не они помнятся ярче всего. Всего пару ощущений своих тогдашних хотелось передать. И первое из них – то, которое возникло, когда, вернувшись в тишь покинутую, обнаружил в ней Ваську. Ощущение это очень смахивало на счастье.

И Василий обрадовался, не без ехидства, правда.

Больше всех был рад, конечно. Гена.

Контингент почти полностью сменился. Чулкова уже не было. Де Била со свитой отправили. Стукач сохранился, псих-онанист, еще пара нормальных, с которыми, похоже, не знали, что делать.

За время отсутствия успело еще одно поколение блатных перебывать. И уйти.

Гену затравили. Делали это подло, исподтишка. Он, наивный, возмущался вслух, непосредственно. В карцер его бросили. Плакал в нем громко, умолял отпустить, обещал, что не будет больше. Все это – пока уколы готовили. Не уговорил.

Меня поначалу в пустующую клетку поселили, через день наркомана измаильского, спортивного парня с активно уголовными замашками подбросили. В первый же день он в карцер угодил.