С нами или без нас: Естественная история будущего - Роб Данн

содержат виды, которые никогда не культивировались в лабораториях. Мы знаем об их существовании, потому что обнаружили и расшифровали их ДНК, но мы не знаем, что им нужно. Эти организмы едва ли хоть как-то зависят от нас, но нам еще придется выяснять, что вообще им требуется для существования. Одним нужны чрезвычайно высокие температуры, другим – высокая кислотность, третьим – химические вещества, выделяющиеся при вулканической деятельности. Многие из них, вероятно, растут столь медленно, что главное, в чем они нуждаются, – это время: их метаболизм может оказаться настолько медленным, что его не удастся проанализировать за годы, отведенные на среднюю научную карьеру.

Шон Ни выстраивал свои доводы, основываясь на работах Вёзе и его последователей-микробиологов. Представителям микробиологического сообщества его аргументы показались бы вполне очевидными, но для специалистов по охране природы они таковыми не были. Профессор Ни обратился к микробиологии на природоохранном форуме и, сделав это, сумел привлечь внимание к одному из следствий, вытекающих из устройства эволюционного древа, – а именно к тому, что если разнообразие жизни на Земле оценивать исходя из разных способов существования, способности переваривать определенные вещества или даже просто уникальности генов, то почти вся жизнь окажется представлена микробами{168}. И наоборот, млекопитающие, птицы, лягушки, змеи, черви, моллюски, растения, грибы и другие многоклеточные виды, даже вместе взятые, в этой картине предстанут довольно малозначимыми.

Когда Ни указал на это обстоятельство, до публики начало доходить, к чему он клонит. Присутствующие затихли в ожидании. А потом профессор заговорил о том, что если представить себе все самое худшее, что мы можем сделать с Землей, – ядерную войну, изменение климата, масштабное загрязнение, утрату экологических ниш и прочее в том же роде, – то все это отразится исключительно на многоклеточных видах вроде нас самих, но вряд ли приведет к вымиранию большинства крупных групп, обозначенных на эволюционном древе. Более того, столкнувшись с наихудшими для нас угрозами, многие из самых необычных организмов, скорее всего, начнут процветать. В первый день конференции нам довелось услышать, насколько редкими стали панды, в какой беде оказались пальмы и как катастрофически падает численность популяций различных видов, которым вряд ли удастся восстановиться. Это было похоже на конец природы; но вот теперь перед нами стоял Шон Ни, который утверждал, по сути, обратное.

Некоторых из участников все сказанное раздосадовало, но в каком-то смысле Ни был прав. Природе как таковой ничто не угрожает. В обозримом будущем – то есть в ближайшие сотни миллионов лет – она никуда не денется. По крайней мере, если считать природой всю совокупность жизни на Земле, разнообразие всех древних видов или способность жизни к бесконечной эволюции. Под угрозой же оказались лишь те формы жизни, с которыми мы соотносим себя в наибольшей степени и которые нужнее всего для нашего выживания: именно их кончину возвестил Билл Маккиббен. Под угрозой – те виды, которые мы любим и в которых нуждаемся. Кому-то может показаться, что дело тут лишь в терминологии, но это не так.

Ни в действительности утверждал две вещи. Он указал на нашу (и видов вроде нас) относительную незначительность на фоне общего великолепия жизни, что видно на рисунке 11.1. Другими словами, он высказался в поддержку эрвиновской революции. И одновременно он отметил, что условия, которые предпочтительны для нас, людей, и прочих многоклеточных, лишь узкий сегмент условий, в которых селятся виды живых организмов. Бо́льшая часть биологического мира предпочитает условия куда более экстремальные, чем те, что нравятся нам, или те, в которых мы способны выжить.

Гоминиды, наше семейство на древе жизни – в него входят современные и вымершие люди, а также современные и вымершие обезьяны, – появились примерно 17 млн лет назад. К началу эволюции гоминид почти все крупные ветви древа жизни существовали уже на протяжении сотен миллионов или даже миллиардов лет. Одни пережили эпохи, когда кислорода не хватало, а другие – эпохи, когда его было опасно много. Одни прошли через экстремальную жару, а другие – через экстремальные холода. Они смогли пережить и другие перемены – вызванные, например, метеоритами, вулканами и еще многим и многим – благодаря либо своей высокой толерантности, либо тому, что находили небольшие места, где сохранялись подходящие им условия. Для многих групп организмов усредненные условия, сложившиеся 17 млн лет назад, были явно враждебными – но не для наших предков, первых гоминид.

К тому моменту, когда появились первые гоминиды размером с обезьяну, уровень кислорода в окружающей среде был примерно таким же, как сейчас. Но уровень углекислого газа, а также температура были несколько выше. Для наших ранних предков эти условия вполне подходили. Ко времени выхода на сцену Homo erectus, то есть примерно 1,9 млн лет назад, концентрация кислорода и углекислого газа, а также температура почти полностью походили на современные – разве что было чуть прохладнее. Нынешнему человеку такие условия кажутся нормальными, и это не случайность. Бо́льшая часть особенностей нашего тела, связанных с умением переносить жару, способностью потеть и особенностями дыхания в целом, оформилась именно в тот период. Другими словами, мы, как и многие современные группы организмов, долго подстраивались под условия последних 1,9 млн лет, но в контексте всей долгой истории Земли их нельзя назвать сколько-нибудь типичными.

Наши тела приспосабливались к извлечению пользы из довольно необычного набора условий, который нам представляется нормой. Конечно, легко принимать эти условия как должное, но дело в том, что чем больше мы подогреваем Землю, тем меньше наши организмы оказываются приспособлены к окружающему миру. Иначе говоря, чем больше мы меняем мир, тем заметнее расширяем разрыв между условиями, необходимыми нам для процветания, и условиями, в которых нам приходится жить. А вот виды, которые приспособились к температурам, концентрациям газов и другим условиям далекого прошлого и выжили не потому, что продолжали адаптироваться, а потому, что нашли для себя изолированные ниши нужных условий, – такие виды на фоне дальнейшего нагревания Земли и загрязнения ее сверх пределов нашей нормы потенциально способны не только устоять, но и процветать.

Многие древние организмы предпочитают условия, в которых, с нашей точки зрения, жить невозможно. Некоторые бактерии существуют в жерлах океанических вулканов при невероятно высоком давлении, потребляя энергию горячих газов, выходящих из чрева Земли. Они живут там уже миллиарды лет. Один из этих бактериальных видов, Pyrolobus fumarri, – самый термально-выносливый на Земле. Он способен выдержать температуру до 112 ℃. На поверхности планеты такие бактерии гибнут: они не терпят ни обычного атмосферного давления, ни солнечного света, ни кислорода, ни холода. Одни бактерии живут в кристаллах соли или в облаках. Другие обосновались глубоко под землей и питаются нефтью. Бактерии вида Deinococcus radiodurans выживают при уровне радиации, при котором плавится стекло. Атомные бомбы, сброшенные во Вторую мировую войну на Хиросиму и Нагасаки, производили около 1000 рад радиации. Для людей такая доза смертельна. Но Deinococcus radiodurans способны выдержать около 2 млн рад. Почти все (или, пожалуй, вообще все) экстремальные условия на Земле, сотворенные нами, соответствуют тому или иному набору условий из прошлого – и, следовательно, какому-то набору видов, способных в подобных условиях выживать. Поэтому любой футуристический кошмар человека для каких-то видов станет всего лишь описанием идеальных условий – особенно если у этого кошмара есть аналоги в далеком прошлом.

Но мы крайне мало знаем о тех видах, которым предстоит процветать в «новых старых» условиях. За редким исключением, экологи ими не интересовались. Как я уже отмечал в начале книги, эти специалисты чересчур сосредоточились на видах, похожих на нас, – крупнотелых и большеглазых млекопитающих и птицах, для которых спровоцированные нами трансформации представляют большую угрозу. Кроме того, экологи сфокусировались на тех экосистемах и видах, которые приходят в упадок, а не на тех, что могут разрастись. Экологи обожают изучать тропические леса, древние пастбища и острова. Они ненавидят работать на свалках токсичных отходов и на ядерных полигонах, даже если такие объекты расположены близко и доступны. Но кто их упрекнет? Самые суровые пустыни на Земле далеки и суровы; туда люди отправляются в изгнание, а не слетаются с радостью, когда заканчивается учебный семестр. Такие места тоже изучаются редко. В итоге выходит, что мы