Бунт Афродиты. Nunquam - Лоуренс Даррелл

Одна мысль о Турции пробудила полузабытое воспоминание о бьющем в глаза солнечном свете, проникшем через длинные серые коридоры вечной английской зимы; и я тотчас забыл о сырости, об обжигающих ветрах, о вони на столичных улицах по вечерам… Да, единственное, что меня занимало, это рекламный солнечный свет с его соблазнительным блеском. Бенедикта же вновь погрузилась в размышления.

— Сроки зависят от вас, — тихо повторил Джулиан, — но я бы не стал особенно тянуть. Собственно, мы посылаем туда небольшую группу в конце месяца — уже арендовали самолёт. Некоторые, если не все, знакомы вам: например, Карадок, Вайбарт и Гойтц.

— Карадок! Зачем?

— Он возвращается к нам как бы по винтовой лестнице. Некоторое время Иокас только и думает, что о строительстве для себя, на самом деле для всех нас, мавзолея — если это слово подходит. Он хочет положить рядом останки моей матери и… отца.

Джулиан забавно покривился, произнося это слово. Похоже было, что ему пришлось приложить усилие, дабы произнести его. И он повторил шёпотом, словно чтобы научиться потвёрже произносить непривычное словосочетание и ввести его в свой словарь: «Мой Отец».

— Мне пришло в голову, что, может быть, как раз Карадок сумеет поговорить с ним; у меня самого нет никаких аргументов ни за, ни против. Когда речь идёт о родителях, я не совсем уверен, что они у меня были; мой отец — это совсем другое, это Мерлин. Ему я обязан всем хорошим и плохим, что было в моей жизни. Я не сентиментален, в отличие от Иокаса — тем более сейчас, когда он стареет и всё сильнее ощущает, насколько я понимаю, свою бездетность. Как бы то ни было, вот в нескольких словах то, что он мне сказал. Да, кстати, согласно предсказанию, я переживу его, но не надолго. Как будто мне не всё равно… — Усталость, печаль Джулиана, ясно прозвучавшие в его словах, не остались неуслышанными в тихой маленькой комнате; но он осёкся и не закончил фразу. — Когда я был маленьким и не засыпал ночью, Бенедикту присылали почитать мне, чтобы внести покой в мои мысли. Я всё ещё помню одно стихотворение — может быть, ты тоже не забыла?

Тихо и беспечно, ни разу не запнувшись, с чарующей простотой он прочитал наизусть:

Мерлин — у англичан пророком был он

И так высмеивал глупцов когда-то

(Когда ещё пешком под стол ходил он!),

Как будто был мне чем-то вроде брата.

Он как-то в церкви согрешил невинно:

Во время отпеванья было дело,

Рвал бороду отец над гробом сына,

А мать всё время в сторону глядела.

Мерлина люди насмешили эти,

И матушка потом его корила:

— Умерших чтут воспитанные дети,

Ведь впереди у каждого могила…

Тут он помедлил, напрягая память, но Бенедикта не дала воцариться паузе и прочитала конец стихотворения голосом, в котором одновременно звучали гордость и печаль:

Покойный отрок был никто папаше —

Ему дал жизнь монах, у гроба певший!

Что Природе чувства наши! —

Отец поёт, а дважды потерпевший

Несчастный лжеотец над гробом плачет. —

И мертвеца такое озадачит[79].

— Спасибо. Всё правильно, — с улыбкой сказал Джулиан. — Ну вот, сейчас как раз самое время откланяться и пожелать вам спокойной ночи. Феликс, решайте сами насчёт Иокаса. В любом случае меня тут не будет, если вы решите ехать сейчас. И ещё. Не могли бы вы познакомить Рэкстроу с вашей работой — боюсь, для меня он совершенно бесполезен, слишком уж псих. Мне бы хотелось подержать его в стороне до того, как все будут в кадре. А теперь до свидания. Господи, уже почти утро.

Он скользнул в пальто, обмотался белым шарфом, взял под мышку коричневый свёрток. Возле двери Джулиан помедлил несколько мгновений, словно искал среди множества возможных слов прощания те, которые лучше всего подошли бы к его теперешнему уходу.

— Не расстраивайся, — с запинкой проговорил он, обращаясь к Бенедикте. — До скорого, — сказал он мне.

Ненадолго показавшись на фоне мерцающего снега, Джулиан исчез, беззвучно закрыв дверцу. Вот так всегда, будто его и не было вовсе.

Мы долго молчали; обессилевшая от усталости Бенедикта смотрела на огонь в камине.

— Он не грек, — мрачно произнесла она наконец. — Нашему Джулиану неизвестно слово hubris; он думает, будто ты можешь так же легко дать жизнь, как отнять её, — а ты, мой несчастный дурачок, идёшь за ним как слепой, возможно, в ловушку.

— Знаешь, — откликнулся я, — он изменился с тех пор, как мы подарили ему надежду на Иоланту. Теперь это совсем другой человек!

— Ты не знаешь его. Он настолько амбициозен, что, не задумываясь, сокрушит любого, кто посмеет встать у него на пути. Как-то раз мне тоже пришлось быть его жертвой. Могу рассказать тебе необычную историю его алхимических опытов на мне, его власти надо мной — долгую и печальную историю ложных беременностей, якобы выкидышей, даже рождения ребёнка с головой… с необычной головкой! И убийства, если хочешь, тоже. И всё это было освящено якобы научными опытами, проводимыми не из злых соображений, а лишь во имя удовлетворения любопытства в алхимии; правда, похоже на твоё оправдание наукой пыток и вивисекции над животными? Теперь он бросил всё это — или говорит, что бросил.

— Не понимаю, к чему ты клонишь.

— Какие бы ни были у него цели, мы не знаем их; как всегда, он нас использует.

— Ну конечно. И что же? Я работаю на него — но мне нравится моя работа.

Вдруг она повернулась ко мне и обвила меня руками. Со слезами на глазах она сказала:

— Знаешь, я счастлива, что сбежала от него, что освободилась. Ты даже не представляешь, до чего мне легко. Из благодарности я буду каждый день приносить красные розы на могилу Иоланты. Свобода!

Как раз в ту ночь, в первый раз за долгое время, я удивился, обнаружив, что она ходит во сне; скажем так, я проснулся и увидел, что она стоит у окна с отодвинутой занавеской. Сначала мне показалось, будто она любуется великолепным снегом, выпавшем под утро, но когда я подошёл и обнял её за худые плечи, то с изумлением обратил внимание на закрытые глаза. И всё же она не совсем спала, потому что почувствовала мою руку и повернулась ко мне сонным лицом, чтобы сказать:

— Наверно, нам надо поехать к Иокасу. Наверно, Джулиан прав. Нам надо как можно скорее поехать и повидаться с Иокасом.

— Проснись.

Когда я потряс её, она вздрогнула и почти тотчас очнулась.

— Что я говорила?

— Что нам надо поехать к Иокасу, — поцеловав её, ответил я. — Я тоже так думаю. Но ты ходила во сне, это плохой знак.