Жизнь. Кино - Виталий Мельников

– Тому, кто расшевелит этого кретина, плачу пятерку, – объявил дрессировщик.

К нему тут же подошел Гуревич и пообещал, что тигра расшевелит.

– Веревку мне! – скомандовал Гуревич.

Веревку привязали к осветительным лесам и доброволец вскарабкался по ней, оказавшись как раз над Пуршем.

– Мотор! – скомандовал Гуревич.

– Есть! – откликнулся оператор Розовский.

И тут Гуревич издал нечеловеческий визг. Он принялся извиваться, кривляться и раскачиваться на веревке, не смолкая ни на секунду. Пурш проснулся и удивленно поднял голову.

– Снято! – торжествующе крикнул Гуревич и показал большой палец.

Но он забыл, что следует держаться за веревку и упал вниз на Пурша. Ошеломленный тигр убежал из декорации, и его потом долго искали по всей студии. Тем не менее, слух о дрессировочных талантах Гуревича распространился, разросся и сам Гуревич в него поверил. Вот тогда-то он и приобрел своего дефективного медведя и принялся его дрессировать и откармливать за счет безработного Люкса.

На творческих встречах зрители часто просят рассказать что-нибудь веселенькое. Когда им говоришь, что жизнь у нас не такая, они вежливо соглашаются, но в глубине души не верят. Я их понимаю. Им очень хочется сохранить веру в то, что существует где-то особый, веселый и беззаботный мир. От этого им становится как-то легче. Должен сказать, что и нам, когда мы шутим над собой, тоже становится веселее. Для этого не нужно ничего и придумывать, потому что жизнь у нас не то чтобы веселая, но, мягко говоря, разнообразная.

Безработный Люкс затосковал. Он отказывался от еды и никак не реагировал на появление многочисленных делегаций из соседних школ. Детей специально привозили посмотреть на знаменитого Люкса. Но Люкс отворачивался и забивался в дальний угол конуры. Он тосковал по киношной суете, яркому свету, сладким запахам грушевой эссенции, табака и кожаных курток. Гуревич изредка выводил Люкса на прогулки. Однажды Люкс увидел, что в конце студийного коридора широко распахнуты ворота первого павильона и декорация озарена ярким светом. Наша декорация «Квартира дедушки» еще не была разобрана, и в ней время от времени делали мелкие досъемки и кинопробы. Люкс оборвал поводок, влетел в декорацию и уселся в кресло, которое считал своим законным рабочим местом.

В обычной суете никто поначалу не обратил на него внимания. Все готовились к пробам очередной революционной картины. Артист, который должен был играть английского фантаста Уэллса, гримировался, а за декорацией допивал кофе артист Смирнов, который обычно играл Ленина. Я говорю «обычно», потому что это был период, когда именно Смирнова утвердили где-то в ЦК на роль Ленина. Теперь Смирнов был самым востребованным и занятым артистом. Он перелетал со студии на студию, из театра в театр, чтобы исполнить свою ответственную роль. В чемоданчике при нем всегда была знаменитая кепка и галстук в горошек.

Смирнов был уже полностью загримирован, и, таким образом, за декорацией сидел, неотличимый от настоящего, вождь мировой революции. Смирнов в последний раз прикинул, как он скажет Уэллсу «приезжайте к нам, батенька, через десять лет», и вышел на съемочную площадку. Перед ним в его кресле сидел белый бородатый пес. Смирнов удивился и сказал собаке «пшел!». Люкс в ответ зарычал, но с места не сдвинулся.

– Эй, кто-нибудь! – позвал Смирнов.

Прибежал народ. Люкса стали упрашивать и улещивать. Но пес, почуяв в лысом человечке с галстуком в горошек главного соперника, заливался злобным лаем. Люкс даже вскочил в кресле, а Ленин испуганно отскочил. Ситуация возникла двусмысленная и странная. С лесов свешивались осветители и нехорошо улыбались. Оскорбительное зрелище увидел директор Первого объединения Гринер. После больших реабилитаций, Гринер, в прошлом начальник какого-то архангельского лагеря, был уволен и теперь, по рекомендации своих же бывших узников, сценаристов Фрида и Дунского, а также Алексея Каплера, пристроен на «Ленфильм». Гринер знал толк в разных проявлениях контрреволюции и тут же позвонил Киселеву.

Киселев, как известно, тоже побывал в лагерях, но по другую сторону проволоки. Оба они здорово перепугались и прибежали в декорацию. Позиции сторон с тех пор не изменились – Люкс рычал и лаял, отстаивая свое право на труд, а Смирнов нервно ходил вокруг да около. Призван был и Гуревич, но был отвергнут и облаян. Решили вызывать Острецову. Свет в павильоне выключили и стали ждать. Люкс тоскливо выл в темноте и одиночестве. Прибежала запыхавшаяся дрессировщица и нырнула в эту темноту. Примерно через час вой в павильоне вдруг смолк. Появилась Острецова, затем показался Люкс. Понурив голову и поджав хвост он покорно поплелся за ней.

– Что вы ему сказали? – спросил я у Лидии Ивановны.

– Я сказала ему: «не грусти, собака!», – ответила Острецова.

Дальнейшая жизнь Люкса опять проделала зигзаг. Его усыновила одна сердобольная редакторша, и Люкс зажил безмятежной жизнью Бобика. Его чесали и мыли, его прогуливали и пичкали лакомствами. Он полюбил телевизор, растолстел и потерял непосредственность. О нем все забыли. Таков уж удел всякого артиста: «То вознесет его высоко, то в бездну бросит без следа».

Мать приехала ко мне в Ленинград, преисполненная решимости разыскать отца или получить о нем хоть какую-то весточку. «Человек – не иголка», – твердила мать, и у нас образовалась целая канцелярия. Мы писали сначала Никите Сергеичу, потом Леониду Ильичу. Потом – всем, всем, всем! Мать аккуратно подшивала ответы. Ответы каждый раз были разные. В одной бумаге сообщалось, что отец умер в ссылке от воспаления легких. В другой утверждали, что он был освобожден и добровольно уехал на поселение куда-то в Красноярский край. Вся страна уже знала, что эти ответы – чистое вранье, но матери об этом лучше было не говорить. Она не спала ночами и все писала и писала четким учительским почерком в разнообразные инстанции.

О моих ленфильмовских делах домашние старались не говорить. Жили мы только старыми сбережениями, которые быстро таяли. По старой памяти, я иногда подра-батывал дикторскими текстами и другой литературной заказухой. Полоса счастливых случайностей, видимо, кончилась. Выяснилось, что киселевское приглашение в штат ровно ничего не означает. В каждом творческом объединении уже сформировался свой круг режиссеров и сценаристов. Из расчета на них составляли планы на будущее. Судя по всему, я в этих планах не числился. Однажды на студии документальных фильмов я встретился с вги-ковцем Витей Рабиновичем. Он работал редактором в киножурнале, и через него проходило много всяческих информашек и сообщений. Все средства информации готовились тогда к пятидесятилетию Октября и публиковали соответствующие материалы.

Виктор показал мне короткую заметочку журналистки Ирины Волк. В заметке рассказывалось про комиссара Алексея Бычкова, который в двадцатых годах первым стал собирать пошлину с американских купцов, скупавших пушнину на Чукотке. Бычков собрал уже некоторую сумму, но произошел очередной белый переворот и комиссар, спасая себя и казенные доллары, бежал на Аляску. Потом он проник в Калифорнию и, обогнув земной шар, добрался до советской России, где и вручил валюту властям. Как использовать этот материал, Рабинович еще не знал, но для киножурнала он явно не подходил – про это можно было написать, но нечего было показать.