Лгунья - Валери Виндзор

Часы шли и шли. Жажда привела нас обратно к машине, и мы съездили в магазин, купили минералки и сока.

— Завтра, — сказал Гастон, — возьмем с собой питье и лед.

Его практичность привела меня в восторг. Не думала, что он может быть таким прагматиком. Я вообще не думала о нем объективно. Мне в голову не приходило, что он может быть наделен какими-то определенными чертами характера. Ведь он — плод моего воображения.

— Ну как, развеселилась? — спросил дядя Ксавьер, когда мы вернулись. Я вся сияла от солнца и счастья, и от всего остального. То, что я прекрасно провела время, вопиюще бросалось в глаза. Дядя Ксавьер победоносно произнес: — Видишь, что значит сменить обстановку. Я же тебе говорил.

— Мы подумываем завтра прогуляться до Горгеса, — небрежно бросила я.

Он кивнул.

— Хорошо. Очень хорошо. Просто отлично.

За обедом я сидела напротив Гастона, лишенная возможности прикоснуться к нему или поймать его взгляд, или сделать что-нибудь такое, что развеет чары. Один раз он под столом незаметно дотронулся до меня ногой, и изнутри меня затопил поток тепла, но внешне я была очень холодна. Внешне я продолжала обсуждать с Tante Матильдой, чем по вкусу отличается блюдо, которое в Англии называют французской фасолью, от того, что во Франции называют фасолью зеленой. До чего было приятно играть в эту бесстрастную, вежливую и опасную игру, тогда как под незыблемой с виду поверхностью каждый нерв до боли жаждал воссоединения. Обед кончился, потом мы пили кофе, мыли посуду, посидели немного в саду с дядей Ксавьером и Селестой, дразня друг друга, чтобы убить время.

— Ну ладно, — наконец, сказала я, зевая. — В постель.

— Так что, хороший у тебя выдался денек? — спросил дядя Ксавьер, когда я наклонилась, чтобы поцеловать его на ночь.

— Прекрасный.

— Ты стала немного счастливее?

Потом я спрашивала себя, не был ли это «самый счастливый день в моей жизни», но «счастливый» — это слишком слабо сказано. Он был настолько сложный, запутанный, что одним словом не выразить.

— В постель, — сказала я, сладко потягиваясь.

Позже, когда по трубам перестала бежать вода, и единственным звуком, нарушавшим тишину в доме, было тихое потрескивание остывающих балок, я встала и ощупью пробралась в его комнату. Он лежал на кровати и ждал меня.

Второй день был копией первого. Никто ничего не сказал. А что тут можно сказать? Почему бы дяде и племяннице не провести день вместе, обозревая окрестности, если они оба в отпуске? Мы снова поехали в лес. Ослепленные жарой и друг другом, мы только и делали что лежали, зато выбор ложа был бесконечно разнообразен: мягкая трава, сухая листва, влажный мох, папоротник. Мы без конца целовались, не могли оторваться друг от друга, словно пытаясь остановить какое-то кровотечение. Мы занимались любовью до полного изнеможения. Часами изучали друг друга, запоминая наизусть. Наконец мы смогли говорить. Я снова рассказала ему все с самого начала. Мое повествование обрело более четкую форму. С каждым повтором открывалось все больше смысла.

Ночью, в его комнате, он рассказывал мне про море. Мы фантазировали, и кровать превращалась в лодку, и мы садились в неё и тихо качались на волнах, и был штиль, но вдруг налетал ветер, и лодку уносило в открытое море, все дальше от берега, пока мы не терпели кораблекрушение; но это всегда заканчивалось любовью — вернее, любовь была частью повествования так что эта история никогда не кончалась. Я могла без устали слушать о море. Заставляла его рассказывать о ночных вахтах, о пьянках во время увольнительных в Агадире. Меня поражала мысль, что этот человек, чьи маленькие, нежные пальцы доставляли мне ни с чем не сравнимое наслаждение, умел провести судно через самые бурные, самые коварные моря. Мысль, что он всегда может найти дорогу, ослепляла меня. Это означало полный контроль над миром физического.

Нет, сказал он, нет, ничего подобного. Кораблем управляют компьютеры. Все моря нанесены на карту и поделены на квадраты.

Я улыбнулась и промолчала. Мы тихо качались в лодке-кровати и уплывали в бесконечность, во тьму, и я знала, что с ним я в безопасности, потому что он ориентируется по звездам, он понимает, как устроен мир, не только мир, изобретенный человеком, но настоящий мир, вращающийся в бессмысленном космосе; он знал, что делать, когда небо чернеет, и волны устремляются ему навстречу; и если лодка в конце концов перевернется, и мы начнем безнадежно тонуть, он знает, как выжить. Именно этого знания мне не хватало. Я жадно прислушивалась к каждому его слову.

Пробираясь к своей комнате в неясном, тусклом свете раннего утра, я встретила на лестнице Tante Матильду. Волосы у неё были забраны в сетку. На ней был зеленый халат. Она стояла там, слегка наклонив голову, будто к чему-то прислушивалась.

— А я из ванной, — сказала я. Мне показалось, что нужно объяснить свое присутствие на лестнице, но стоило мне открыть рот, как я поняла свою ошибку.

Она кивнула.

— К сожалению, — сказала она, из деликатности подчеркнуто понятно выговаривая французские слова, — у меня некрепкий сон.

Однажды после завтрака дядя Ксавьер повел меня в сад. Он решил полить герани, но это явно было всего лишь предлогом. Герани можно было уже не поливать. Они безжизненно лежали на потрескавшейся земле цвета запекшейся крови.

— Так куда ты сегодня собираешься? — раздраженным тоном спросил он, сражаясь с кольцами шланга. На меня он не смотрел.

— Не знаю, — сказала я. — Мы ещё не придумали.

— Мы? — спросил он. — Мы?

— Да, — я старалась заглянуть ему в глаза. — Вы не возражаете?

Он включил воду. Шланг развернулся и напрягся.

— А с чего бы мне возражать? Ты должна делать что хочешь.

— Тогда я не понимаю, о чем разговор. Вы обвиняете меня в том, что я монополизировала дядю Гастона?

— Я ни в чем тебя не обвиняю, — сказал он. — Чего ты колючки выставляешь?

Вода хлестала на спекшуюся землю и собиралась в бесполезные лужи, которые скоро испарятся.

— А вы чего такой колючий? — спросила я.

Он не ответил. Стоял и упрямо поливал гравий, не поворачивая ко мне головы.

— И вообще, — сказала я, — это была ваша идея.

— Ты должна отдыхать. Нечего тебе бегать по окрестностям и зря утомляться. Ты ещё не окрепла.

Наоборот, я становилась крепче с каждым днем.

Машина поднималась на холм на том берегу реки, мы проезжали Кос, направляясь к Авейрону. Это был наш пятый день, проведенный вместе. Пятый и последний.

— Что будем делать? — он имен в виду не сегодняшний день, а ситуацию в целом. Он повторил это несколько раз.

— Не знаю.

Он рассказывал о своей жене, Сандрине. Они познакомились в Марселе и поженились очень молодыми, а почему поженились, он уже не помнил. Кажется, она настаивала, а он посчитал, что, наверное, пришло время обзаводиться семьей. Любил ли он ее? Не то чтобы очень. Он тогда и не знал, что такое любовь. Она ему нравилась. Она приводила его в ярость. Они очень привязались друг к другу. Это был, говорил он, довольно заурядный брак. Они редко бывали вместе. Он с самого начала, несмотря на её настоятельные просьбы, отказался бросить море. Лишенная близости, о которой мечтала, она направила всю энергию на то, чтобы открыть собственное дело. Теперь у неё два небольших престижных магазинчика в Париже, где продаются отборные итальянские ткани, непомерно дорогие лампы и objects d'art[93]. Он считал её увлечение модой столь же непостижимым, каким она считала его увлечение звездами и океанским простором. Оба они оказались не такими, какими представлялись друг другу. Тем не менее, в редкие минуты близости они проявляли нежность и заботу. Общались по телефону почти каждый день, будто этими звонками залечивали раны, которые неумышленно нанесли друг другу. Они открыли для себя, говорил он, что доброта — это более чем равноценная замена любви, настолько равноценная, что ощущается практически как настоящая любовь. Иногда ему казалось, что доброе отношение даже лучше любви.