Мартовские дни 1917 года - Сергей Петрович Мельгунов

превращалась, пожалуй, в недостойную мелочную месть. В действительности, вероятно, не было ни того, ни другого. Была скорее неуверенность власти, не чувствовавшей еще прочной почвы под ногами и облекавшей свою неуверенность в революционный пафос, заменяя его подчас революционной позой. К ней был несколько склонен тот, кто занял пост министра юстиции революционного правительства, и она производила впечатление. Так, Ледницкий в докладе московскому Комитету Общ. Организаций 3 марта, передавая свои петербургские впечатления, с одушевлением изображал бытовую сцену, которой сопровождался арест последнего министра юстиции царского правительства Добровольского (явился сам в Таврический дворец). «Бывший министр Добровольский, – торжественно заявил ему Керенский, – вы имеете честь разговаривать с депутатом Думы, потрудитесь встать». Ледницкий комментировал эти слова: «Прежняя власть почувствовала силу новой власти» (по отчету «Рус. Вед.»). Зензинов вспоминает, с каким «ликующим видом» Керенский ему сообщил, что по его распоряжению арестован Щегловитов – то было «первое проявление власти революции». В первые дни подсознательным стимулом, вызывавшим революционную позу, и могло быть чувство инстинктивного страха за революцию. Этим только возможно объяснить не соответствовавший идеям и настроениям обиход, который был установлен властью свыше в «министерском павильоне». Здесь царила «гробовая тишина», так как строжайше запрещено было разговаривать. Заключенные должны были вставать при входе коменданта. Одним словом, все то, что полагалось по тюремной дисциплине ушедшего в прошлое режима. Это не отзвук переживаний арестованных, это непосредственное впечатление журналиста Луганского, посетившего 2 марта «министерский павильон». Курлов утверждает, что такой обиход с «вынужденным молчанием» установлен был личным распоряжением «начальника» революционной кордегардии в Таврич. дворце депутатом Керенским, который делал выговор начальнику караула за неисполнение им своих обязанностей128.

Если учесть эту возможную психологию революционной власти, в некоторых случаях персонифицированной Керенским, мы поймем обстановку, в которой произошел перевоз арестованных сановников в Петропавловскую крепость. Иначе получается нечто несуразное. Таинственность, которой был облечен перевоз, все принятые Керенским меры предосторожности объясняются необходимостью предотвратить возможные эксцессы. Между тем все заключенные из числа тех, кто оставил мемуарные отражения своих переживаний, единодушно свидетельствуют о своеобразной мере охранения, предпринятой в отношении их. Вот рассказ Курлова: «Это отправление обставлялось весьма торжественно (Курлов утверждает, что перевоз совершился около 10 ч. веч.). В проходе между залом и подъездом, на пространстве приблизительно 40—50 шагов, была выстроена рота преображенцев. Прапорщик Знаменский лично проводил меня до автомобиля, в котором я заметил какого-то человека с забинтованной головой и вскоре узнал в нем Н.А. Маклакова. Против нас поместились унтер-офицер с револьвером в руках и член Гос. Думы Волков. По-прежнему нам было запрещено разговаривать, с предупреждением, что в случае нарушения этого приказания унтер-офицер будет стрелять». По словам Васильева (б. дир. Деп. полиции), подтверждающего описание Курлова, их предупреждали, что всякая попытка к бегству вызовет применение оружия. В дневнике Протопопова записано: «Впереди нас (Протопопов попал в автомобиль с ген. Беляевым) сидел офицер и держал револьвер наготове, о чем нас предупредил: за каждое движение – пуля в лоб». Можно было бы предположить, что такая демонстративная внешность создана была лишь в показательных целях – для воздействия на толпу. Но подобные предположения рассеиваются при ознакомлении со свидетельством одного из представителей революционной общественности, сопровождавшего ночную экспедицию. Зензинов рассказывает, что министр юстиции предложил ему и Волкову принять на себя перевоз арестованных министров. «Я с удовольствием взялся выполнить это дело, – вспоминает мемуарист. – Мне интересно было в новой уже роли побывать в той самой крепости, где я полгода просидел заключенным. Автомобили были приготовлены только поздно вечером, и перевод арестованных состоялся глубокой ночью. В пяти автомобилях мы везли 12 министров. На мою долю пришлись б. мин. вн. д. Макаров и б. мин. юстиции Хвостов129. В автомобиле нас было четверо – два арестованных министра, солдат с наведенным на них револьвером и я. Министры сидели неподвижно, как бы раздавленные всем происшедшим. На улицах шумела толпа, несмотря на поздний час130, и гудок нашего автомобиля гудел непрерывно. Занавеси на наших окнах были спущены (следовательно, отпадает возможность показательного приема), и толпа охотно расступалась, когда шофер кричал ей, что автомобили следуют по распоряжению Врем. Рев. Правительства». В Петропавловской крепости Зензинов, к великому своему удивлению, натолкнулся на полк. Иванишина, того самого «верного слугу старого правительства», который семь лет тому назад караулил Зензинова, явившегося теперь в роли «чрезвычайного комиссара Рев. Правит.». Давая отчет Керенскому об исполнении поручения, Зензинов настоял на том, чтобы Иванишин был «немедленно смещен и замещен верным человеком» (к каким результатам это привело, мы увидим ниже). Керенский согласился и отдал тут же распоряжение по телефону в крепость… Курлов передает такую деталь. По прибытии в крепость им (т.е. Курлову и Маклакову) приказали «выйти из автомобиля и стать лицом к стене». Они стояли до тех пор, «пока все арестованные не вышли», а потом их «гуськом» повели в Трубецкой бастион, заведующим которого и был полк. Иванишин…

Для завершения всей картины напомним, что Сухомлинов днем был перевезен в Петропавловскую крепость без всяких осложнений, и что никаких «чрезвычайных комиссаров» для этого дела не понадобилось131, а министр финансов Балк – «ставленник Распутина» – был без всяких инцидентов освобожден, так как новому министру финансов, как сообщала «Русская Воля», «необходимо» было с ним «беседовать».

3. Самочинные аресты

В приведенной выше характеристике Суханова самочинных арестов одно заключение мемуариста, конечно, надо признать правильным – аресты по ордерам из центра все-таки ограничивали возможность самосудов и вводили в известные рамки частную инициативу, которая слишком легко рождалась в условиях переживаемого момента. Трудно установить грани между самозарождающимся чувством толпы и восприятием ею лозунга, приходящего как бы извне и падающего на благоприятную для себя почву. Инстинктивное подражание всегда лежит в основе массовой психологии. Потому так легко в Петербурге волна арестов в первые дни захватила толпу – ничего подобного не было, напр., в Москве. В этом отчасти и разгадка того «сложного психологического процесса» в народном сознании («передать Думе ее врагов»), о котором говорила в своем позднейшем отчете думская комиссия об арестованных132. Яркую бытовую картину нарисовал нам Пешехонов, редактор «Русского Богатства», в воспоминаниях «комиссара Петербургской стороны». «Не успели мы открыть комиссариат, – вспоминает он, – как к нам уже повели арестованных… Пришлось создать при комиссариате особую “судебную комиссию”, в которой с утра до вечера посменно