Трактат о лущении фасоли - Веслав Мысливский

— Ах, да. Я тебя помню по столовой. Ты мне нравился. Такой застенчивый, помню. Я знаю, ты хотел, чтобы я стала твоей женой. Многие хотели.

Я удивился, поскольку никогда ей этого не говорил. И хотел сказать, что не только тогда, но и теперь хочу, чтобы она стала моей женой. Вы, может, не поверите, но я вдруг почувствовал, что хочу разделить с ней ее беду. Настоящая любовь — это рана. И только таким образом можно распознать ее в себе — если чужая боль болит, как своя собственная.

Но она меня опередила:

— Только у вас — на каждой стройке по жене. Что вы знаете о любви...

И я оробел.

— Помоги мне отсюда выбраться, — попросила она.

— Вон ворота, — сказал я. — Я вас провожу, панна Бася.

— Я не хочу идти через ворота. — И она посмотрела на меня вроде бы теми, прежними глазами. — Знаешь, ты и теперь мне нравишься. Но у меня уже есть муж.

8

Я так скажу: он изменил мою жизнь. Ну, этот кладовщик. Я вам говорил. Кладовщик, который оказался саксофонистом. Не понимаю, чему вы удивляетесь. Знаете, в те времена мало кто был тем, кем на самом деле являлся. Ксендз, он же — сварщик... Много таких работало на стройках, скрываясь за разными профессиями. Но зачастую узнать об этом можно было лишь за рюмкой водки. И не с первого раза. Кто не пил или пил редко, тому не доверяли. Вот я и стал пить. Да, людей проверяли, но поверхностно. Это позже стали копаться в биографиях. А порой и совестью манипулировать. Тем более что совесть стала чем-то другим, чем была раньше. Вы считаете, что совесть — нечто постоянное? Жаль, что вы тогда не работали на стройке. Да и в других местах небось тоже. Но я работал на стройке и могу говорить только о стройках. Знаете, каждое изменение мира есть покушение на совесть. А уж тем более, если это строительстве нового, лучшего мира — тогда прежде всего на совесть.

Во всяком случае, нигде было не встретить столько разных людей. Каменщики, бетонщики, штукатуры, сварщики, электрики, крановщики, шоферы, снабженцы и так далее, в конторах тоже: оказывалось, что этот был тем, а тот — этим, этот отсюда, а тот — оттуда, что у людей за спиной лагеря, тюрьмы, армия — одна или другая, восстание, партизанский отряд... кто с отбитыми почками, кто без зубов, без ногтей, без возраста или совсем еще молодой, но уже седой. Каждая стройка была подлинным вавилонским столпотворением, только не языков, а человеческих судеб. Хотя были и такие, и немало, кто сам менял профессию, чтобы включиться в строительство этого нового, лучшего мира, потому что в старый люди уже не верили.

На одной из строек, уже не помню, на которой, работал в плановом отделе человек. Так о нем говорили: тот, из планового, — и все знали, кто имеется в виду. Однажды он признался начальнику, что когда-то был учителем истории. Напился — а пить не умел, стал болтать, что история его обманула. Как будто история может кого-нибудь обмануть. Это мы обманываем историю, в зависимости от того, чего от нее хотим.

Впрочем, по мне, так каждый живет за себя, и каждая жизнь — это отдельная история. А мы пытаемся влить все это в один сосуд, в одну бесконечность; так правды о человеке не узнаешь. Максимум — можно представить себе историю конкретных людей, когда-либо живших на свете. Нельзя, говорите? Я понимаю, что нельзя. Но если попытаться... Ведь ничто не существует абстрактно, тем более человек. Я не знаю, с какой перспективы вы смотрите на мир. Я смотрю, как уже говорил, с перспективы стройки, той или иной. Это были конкретные люди, разные, непохожие друг на друга. Мы говорили: бригада, так же, как говорят — история, но это слова для собраний.

На одной стройке, например, работал студент-философ. Когда началась война, почти окончил университет — оставалось сдать один экзамен. А после войны он выучился на паркетчика. Даже стал бригадиром, я с ним немного дружил. О, пил он по-черному. Голова была крепкая, не только по части философии. Однажды за выпивкой стал рассказывать об этой своей неоконченной учебе, и кто-то его спросил:

— А почему ты не окончил университет? Мог ведь после войны сдать. Один экзамен — что такого?

Глаза у него налились кровью, а мы даже еще не были особо пьяными.

— А на кой черт! К чему мне философия после всего этого?! Ни один разум не в состоянии это постичь! Никакие Платон, Сократ, Декарт, Спиноза, Кант! Пошли они все к чертовой матери! — И грохнул стаканом по столу.

Мы переглянулись, потому что никто из нас не знал, кто все эти люди и чем они ему так досадили. Спросить тоже никто не осмелился — может, полагается знать. Один только заметил:

— Видать, повсюду встречаются сукины дети. Не только на стройке. — И налил ему полный стакан. — На вот, выпей.

Поверьте, если бы я не работал на стройке и... ну да, если бы не пил... Во всяком случае, жизни меня научила стройка. Причем разные люди, которых я там встретил и которых больше нигде бы не встретил. О, я им многим обязан. Я вам так скажу: любому из них могло не хотеться жить. Были на то причины. И все же они жили. За это я им больше всего благодарен, хотя может показаться — цена слишком велика и взаймы взять негде, жить все же следует. А самое главное, я убедился, что не являюсь исключением. Или что мир состоит из исключений. Но это выяснялось только за рюмкой. Как тут было не пить?

Например, работает в хозяйственном отделе — мыло выдает, полотенца, резиновые сапоги, рукавицы, кто угодно это делать может, а за рюмкой выясняется, что человек-то непростой. Или еще: экскаваторщик, кроме экскаватора, кажется, только выпивка его интересует, а после пары бутылок смотришь — стихи на память читает или Цицерона на латыни шпарит. Под водку, мы, кстати, охотно слушали.

На другой стройке работал бывший полицейский. Не знаю, согласитесь ли вы, но мне кажется, любые изменения в мире начинаются с полиции. Ему пришлось скрываться, потому что во время войны он тоже был полицейским, по приказу Сопротивления. Естественно, документа, который можно было бы предъявить