На берегу неба - Василий Голованов

Но, когда мы вернулись в город, чтобы, оправившись от собственного несчастья, начать здесь новую жизнь, – Грей был уже совсем другим. Я не знаю, как в собачьем мире созревают духовные решения. Не знаю, кто наставлял и наставил его на путь истинный. Но он больше не был жалким, брошенным существом. Он стал задумчивым, безмолвным, полным внутреннего достоинства аскетом. Я знаю, что он любит далекие одинокие прогулки. Знаю, что хозяева несколько раз пытались пригласить его обратно в дом – но он не пошел, понимая, что будет мешать им. Он не держит зла на ребенка, который потеснил его в мире, и, кажется, благодарен судьбе за то, что с ним произошло и что позволило ему так далеко продвинуться в понимании сущности вещей. Мне кажется, ему надоело быть просто собакой. Возможно, он готовится стать человеком в будущей жизни. Готовится к превращению.

Возможно, все мы непрерывно готовимся к превращению: даже тот человек, который по ночам писает на стены. Он готовится стать собакой. Многие из нас, я думаю, станут собаками: бродячими или комнатными, бастардами или породистыми, злыми, добрыми, умными, верными, похотливыми. Некоторых может постичь участь Долли. А у других будет даже не то чтобы собачья, а вполне даже сносная жизнь. Но не человеческая. Потому что как люди в прошлой жизни они не удались. И Господу нет смысла с ними возиться.

Грей слышит, как я шуршу спичками, просыпается и подходит поздороваться. Тычется в руку сухим носом. Я говорю ему:

– Привет, братец.

Фрося зовет его «Греюшка» и играет ему на губной гармошке.

Вчера я спросил ее, желая проверить кое-какие свои догадки: Gde Dolly?

Она повертела головой, силясь понять, в чем смысл вопроса, а потом ушла, так ничего и не вспомнив. Тем самым давая мне понять, что глупо фиксироваться на том, чего давно нет, ибо в жизни в принципе нет ничего, кроме сплошной череды превращений…

Вот, значит, это случилось, когда я шел поздравить с 16-летием свою старшую дочь. Но прежде я должен объяснить, что значит «шел». Потому что это слово не столь невинно, как выглядит на бумаге. Я шел не с работы, я возвращался не из дальней командировки, я шел издалека, из далекого мира своей одинокой жизни в ее мир, теперь уже взрослый, чтобы потом надолго, до следующей нашей встречи, уйти обратно, как в параллельную штольню. Я виноват перед читателем, и чувство этой вины искренне: не так уж приятно сознаваться в том, что и моя жизнь, как жизнь других миллионов людей, прошла не без слома. Я был, но так до конца и не стал хорошим отцом, эта роль осталась недоигранной, и мне больно от этого, как было больно другим миллионам отцов и матерей, потерпевших частичное или полное крушение в своей семейной жизни. И вот я шел, слегка подобрав паруса, осторожно, еще не зная, что именно я скажу своей почти взрослой дочери, когда достану свои подарки, и как отреагирует мое сердце на тот мир, к которому я приближаюсь с каждым шагом, – ведь это был сначала мир моего детства, потом мир моего счастливого отцовства, а потом вдруг он стал чужим, и в один прекрасный день вихрем жизненных обстоятельств меня просто вынесло оттуда, может быть, даже слишком поспешно, с двумя наспех собранными сумками и ботинками, надетыми на босу ногу. Вот от этого перекрестка, где через дорогу от пожарной части начинается Звездный бульвар, в округе нет ни одного места, не связанного с какими-нибудь воспоминаниями, причем в основном счастливыми. Столько тут всего было, что, едва завидев за деревьями бульвара дом, в котором сам рос когда-то и где теперь дорастала до взрослого человека моя дочь, я сглотнул воздух и остановился. Остановился в тени могучего клена, отдышался и подивился – откуда здесь такое красивое дерево?

Я ведь прекрасно помню, что Звездный бульвар поначалу-то и бульваром назвать было нельзя, потому что ничего здесь не было – только развороченная грязь после того, как с этого места бульдозеры срыли насыпь старой железной дороги, и рабочие в грязных сапогах увели под землю, в трубы, незаметную речку Копытовку и потом прямо в этой грязи посадили несколько худосочных побегов, чтоб оправдать название бульвара. Но каковы бы ни были их замыслы, грязь продержалась на бульваре еще несколько лет, несколько лет она безраздельно господствовала здесь, и сунуться туда – во рвы и швы развороченной человеком земли, в лужи, отдающие сероводородом, и лоснящиеся глины – никто не смел. Поэтому сказать, чем были эти посаженные деревца – ясенями, кленами или березами, – тогда еще никто не мог, просто это были несчастные, корявенькие былинки, скрючившиеся и погибающие под стылым ветром осени, и чтоб они не попадали в грязь, когда здесь, на бульваре, ветер гнал ее жуткие ноябрьские волны, каждое было подвязано к палке, и в том месте, где палка соприкасалась с тощим стволиком, его тоненькая кора была обернута мешковиной.

Через несколько лет бульвар немного высох, и тогда нам, доросшим до мальчишеской резвости, явилась новая его геология: запекшаяся грязь превратилась в острые скалистые отроги, меж которыми простирались дюны желтого песка. И еще там было подземелье. Трубы для новой трассы водоснабжения, огроменные трубы, еще пустые. Без воды. И мы, мальчишки, носились внутри этих труб, как в пещерах, замирая от страха, темноты и гулкого звука собственных шагов, перебегающих по железу. А потом мы сидели на кучах песка и взирали на окружающую пустыню и тонкие деревца. Да. Мы не знали, что в будущем появятся маньяки, которые будут просто так убивать детей или одиноких женщин, а если бы знали, ни за что бы не полезли под землю. Но тогда таких людей еще не было, и мы просто боялись, что какой-нибудь рабочий в грязных сапогах заметит наши забавы и грозно закричит на нас. Первый маньяк, который убил детей в их собственной квартире, был знаменитый «Мосгаз», и это имя леденило нашу кровь и кровь наших родителей, потому что сделать такое мог только одержимый злом, безумный человек, а мы еще не привыкли к безумию. Зимой бульвар был затянут звездной тьмой, и я совершенно не помню его, как будто над бульваром стояла вечная ночь, в которой ничего не было видно. Впрочем, одно воспоминание уцелело: как раз возле казарм пожарной части нередко можно было видеть извозчика, который на телеге возил с хлебозавода хлеб в булочную. Потом возить хлеб стали машины, а извозчик еще несколько лет ездил вокруг бульвара порожний, а потом то ли конь его умер, то ли он сам, короче, он незаметно и постепенно исчез, и все, связанное с ним, исчезло: телега, рогожа, конские кучи на проезжей части и радостно чирикающие вокруг них воробьи. Вот почему-то и воробьи потом совсем исчезли, остались только голуби и вороны, но мы поначалу не заметили этого: наступала весна, а весной любимым нашим занятием было играть на песках в ножички. Именно играя в ножички, мы увидели в первый раз, как человека сбила машина: он один бежал через дорогу, и машина была одна, и все-таки он как завороженный, все сближался, сближался с ней, и она его ударила, тоже как завороженная, он упал ей на капот и громко закричал, а потом с капота свалился на землю. Это был парень из соседнего двора, и ему машина сломала ногу. И мы все переживали эту историю целую вечность, потому что не знали еще, что очень скоро настанут времена, когда на дорогах каждый год машины будут убивать столько же людей, как на небольшой современной войне. Да.