Игра в классики - Хулио Кортасар

— Абсурдно то, что не похоже на абсурд, — замогильным голосом произнес Оливейра. — Абсурд, когда утром открываешь дверь и обнаруживаешь на пороге бутылку молока и принимаешь это как должное, потому что так было вчера и так будет завтра. Абсурд — это застой, это непреложность того, что должно быть, это подозрительное отсутствие исключений. Не знаю, че, может, надо было попробовать какой-то иной путь.

— Отказ от разума? — недоверчиво спросил Грегоровиус.

— Не знаю, может быть. Или надо было использовать его иначе. Разве доказано, что логические принципы есть плоть от плоти нашего разума? А как же народы, способные выживать опираясь на магический порядок вещей… Известно, что бедняки едят сырых червей, у каждого своя шкала ценностей.

— Червей, какая гадость, — сказала Бэбс. — Рональд, дорогой, уже так поздно.

— По сути дела, — сказал Рональд, — тебе не нравится законность во всех ее формах. Как только что-то начинает действовать отлаженно, ты чувствуешь себя как в тюрьме. Но и мы все немного такие же, сборище тех, кого называют неудачниками, потому что у нас нет карьерных достижений, званий и прочего. Потому-то мы и оказались в Париже, братишка, и твой пресловутый абсурд выродится в конце концов в смутные анархические идеалы, которые ты сам будешь не в состоянии конкретизировать.

— Ты прав, ты абсолютно прав, — сказал Оливейра. — Если так, я должен идти на улицу и расклеивать плакаты за свободу Алжира. Все, что мне остается, — это включиться в борьбу за социальную справедливость.

— Активная деятельность может продать смысл твоей жизни, — сказал Рональд. — Я думаю, ты читал об этом у Мальро.

— Напечатано в «N.R.F.».[354]

— А ты, наоборот, мастурбируешь, как обезьяна, крутишься между надуманными проблемами в ожидании неизвестно чего. Если все это абсурд, надо что-то делать, чтобы изменить порядок вещей.

— Знакомые слова, — сказал Оливейра. — Едва тебе покажется, что спор повернулся к чему-то, по твоему мнению, конкретному, к кипучей деятельности например, тебя разбирает красноречие. Ты не даешь себе труда подумать, что деятельность, как и бездеятельность, надо заслужить. Как можно начать действовать, если не существует точки отсчета, нет основополагающего понятия о том, что хорошо и что истинно? Твои представления об истине и добре чисто исторические и основываются на этике, унаследованной поколениями. А мне и история, и этика представляются в высшей степени сомнительными.

— В другой раз, — сказал Этьен, выпрямляясь, — я бы с удовольствием послушал подробное объяснение того, что ты называешь основоплагающим понятием. Возможно, вместо основы там просто дырка.

— Об этом я тоже думал, не сомневайся, — сказал Оливейра. — Но если подойти к делу с эстетической точки зрения, которую ты не можешь не оценить, согласись, есть качественная разница в том, чтобы вырабатывать основополагающие понятия или болтаться где-то на периферии сознания, и об этом ты тоже не можешь не думать.

— Орасио, — сказал Грегоровиус, — стал прибегать к словам, которые еще совсем недавно настоятельно советовал нам не употреблять. Насчет поговорить — это у него не задержится, вот и пусть расскажет, что он думает о таких непонятных и необъяснимых вещах, как сны, совпадения, озарения, и особенно о том, что такое черный юмор.

— Этот тип сверху опять стучит, — сказала Бэбс.

— Нет, это дождь, — сказала Мага. — Пора давать лекарство Рокамадуру.

— Еще есть время, — сказала Бэбс, наклоняясь к лампе, чтобы лучше видеть часы на руке. — Без десяти три. Пойдем, Рональд, поздно уже.

— Мы уйдем в пять минут четвертого, — сказал Рональд.

— Почему именно в пять минут четвертого? — спросила Мага.

— Потому что первая четверть часа всегда самая счастливая, — объяснил Грегоровиус.

— Дай мне глотнуть каньи, — попросил Этьен. — Merde,[355] ничего не осталось.

Оливейра погасил окурок. «Стоят на страже, — благодарно подумал он. — Настоящие друзья, даже Осип, черт бы его побрал. Через четверть часа пойдет цепная реакция, которой никто не избежит, никто, даже если думать о том, что через год, в тот же час, самое точное и подробное воспоминание о том, что здесь сейчас произойдет, не сможет вызвать такой же выброс адреналина, или слюны, или заставить так же вспотеть ладони… Вот доказательства, которых Рональду никогда не понять. Что я сделал этой ночью? Если судить априорно, вещь довольно чудовищную. Может, можно было дать кислородную подушку или сделать еще что-нибудь. На самом деле это все идиотизм; мы бы просто продлили ему жизнь, как это было с месье Вальдемаром[356]».

— Надо бы как-то подготовить ее, — сказал Рональд ему на ухо.

— Не говори ерунды, прошу тебя. Ты не видишь, что она уже готова, что это носится в воздухе?

— А теперь заговорили так тихо, — сказала Мага, — и как раз когда уже не нужно.

«Tu parles»,[357] — подумал Оливейра.

— В воздухе? — прошептал Рональд. — Я ничего не чувствую.

— Ну что, уже почти три, — сказал Этьен, которого била дрожь, будто его знобило. — Рональд, сделай над собой усилие, Орасио, может, и не гений, но понять, что он хочет сказать, очень легко. Единственное, что мы можем сделать, — остаться еще на какое-то время и выдержать все, что здесь произойдет. Орасио, насколько я помню, ты очень хорошо сказал сегодня о картине Рембрандта. Существует метаживопись, как и метамузыка, и старина Рембрандт увяз по самые уши в том, что делал. Только слепцы от логики и традиций могут стоять перед каким-нибудь творением Рембрандта и не чувствовать, что это окно в другое измерение, что это некий знак. Это может быть опасно для живописи, но зато…

— Живопись — это жанр искусства, такой же, как всякий другой, — сказал Оливейра. — И как жанр особенно не нуждается в защите. Кроме того, на каждого Рембрандта приходится по сотне обычных живописцев, не меньше, так что живопись не пропадет.

— К счастью, — сказал Этьен.

— К счастью, — согласился Оливейра. — К счастью, все прекрасно в этом лучшем из возможных миров.[358] Включи свет, Бэбс, выключатель за твоим стулом.

— Тут где-то была чистая ложка, — сказала Мага, вставая.

Оливейра, хотя это и казалось ему ужасным, делал отчаянные усилия, чтобы не смотреть в глубину комнаты. Ослепленная ярким светом, Мага терла глаза, а Бэбс, Осип и остальные украдкой бросали на нее взгляды, отводили глаза, потом смотрели на нее снова. Бэбс сделала движение, будто хотела взять Магу за руку, но что-то в выражении лица Рональда ее остановило. Этьен медленно выпрямился, расправил все еще влажные брюки. Осип встал с кресла, сказав, что поищет плащ. «Сейчас должны бы раздаться удары в потолок, — подумал Оливейра, прикрыв глаза. — Несколько ударов, один за другим,[359] и потом еще три удара, самых торжественных. Но ведь все наоборот, вместо того чтобы тушить свет, мы его зажигаем, сцена перед нами, и никуда не деться». Он тоже поднялся, чувствуя ломоту в суставах, — сказалось утомление от прогулки и вообще от всего, что случилось за день. Мага нашла ложку на каминной полке, среди кучи пластинок и книг. Протерла ее подолом и поднесла поближе к лампе, рассматривая. «Сейчас нальет лекарство в ложку и половину прольет, пока дойдет до кровати», — подумал Оливейра, прислоняясь к стене. Воцарилась такая тишина, что Мага посмотрела на них удивленно, но бутылочка с лекарством никак не открывалась, Бэбс хотела ей помочь, подержать ложку, при этом лицо ее кривилось, как будто Мага делала что-то невыразимо ужасное, но Мага наконец налила жидкость в ложку, пристроив пузырек на краю стола, который был завален какими-то бумагами и тетрадями, и, взявшись за ложку обеими руками, будто за шест, помогающий удержать равновесие, или будто она ангел, который удерживает святого от падения в бездну, Мага двинулась к кровати, шаркая тапочками, и наконец приблизилась, сбоку от нее стояла Бэбс, лицо которой искажала гримаса, при этом она то и дело поглядывала на Рональда, а потом снова отводила глаза, остальные собрались у нее за спиной, процессию завершал Оливейра с погасшей сигаретой во рту.