Коммунисты - Луи Арагон

над англичанами. — А Жонет добавил: — Вон сколько добра уничтожено. — Ладно, не беда. С американской помощью быстро все приведем в порядок.

Потребовалось событие такой огромной важности, чтобы Алэн, наконец, открыл рот. Жан рискнул обратиться к нему с вопросом: — Что это с тобой было? — Морльер молча пожал плечами и стал упорно глядеть в сторону: смотрите, да он плачет, ей-богу, плачет! И действительно, на ресницах Алэна висели две крупные слезы, Кажется, мы такого насмотрелись, что уж и не знаю, отчего теперь можно заплакать. Морльер сознался: — Пёсик.

Перед отходом из Гивельды был получен приказ избавиться от всех животных. Армия с самой Бельгии таскала за собой, так сказать, на счастье, коз, птиц… а собак… в некоторых частях каждый взвод имел свою собственную жучку. Говорят, что в Англии это запрещено. Тогда лейтенант Гурден…

Лицо Морльера разом потемнело: — Сволочь такая, садист! Ему, мерзавцу, нравится убивать. Я случайно отвернулся, а он и воспользовался, выстрелил из револьвера, да еще неловкий такой… Бедный Жамблу, три раза Гурден в него стрелял. Для животных у них патронов хватает!

От Розендаля повернули к дюнам Мало-ле-Бен. Спустилась ночь, небо на западе было объято заревом: Дюнкерк действительно горел. Черная пыль, которую гнал ветер, доносила сюда запах гари, над морем во всех направлениях вспыхивали орудийные выстрелы. В песках где-то очень близко падали бомбы. Значит, мы еще не окончательно спаслись.

Но все же впереди было море…

В этот вечер, после того как текст телеграммы римскому папе был отвергнут Рейно, по требованию Черчилля, Даладье поручил Шотану и Монзи той же ночью составить ноту итальянскому правительству и теперь с нетерпением ожидал разрешения англичан отправить ее. Посол Великобритании не пожелал взять на себя ответственность, значит, целый день пропал без толку. Известия из Италии тревожные. Министр иностранных дел передал ноту Монзи, подумав при этом, что Рейно все равно будет недоволен, ну да бог с ним, лишь бы только избежать итальянского вторжения! Самое трагическое то, что приходится давать обещания итальянцам, у которых разыгрался аппетит, да еще давать обещания в таких вопросах, в которых мы не вольны. Подавайте им Мальту, Суэц и Гибралтар… Наконец, Лондон разрешил этот демарш, но с оговорками, оставляющими за ним свободу действий. Его превосходительство синьор Гарилья приглашен к восьми часам вечера на Кэ д’Орсэ.

Однако посол Италии находит предложения весьма туманными. Какая гарантия, что эта нота, в которой Франция становится на колени, задержит дуче на том пути, на который он уже вступил, и верно ли, что этот текст составлен самим Монзи? Синьор Гарилья звонит Монзи. Да, ноту написал Монзи, но, сверх того, ее редактировали еще человека два-три. По телефону трудно все объяснить. Может быть, нам лучше повидаться?

Его превосходительство синьор Гарилья частый гость в министерстве общественных работ и транспорта. Поэтому никого не удивило, когда он явился туда 30 мая 1940 года в десять часов вечера и сразу же, по специальному указанию, был введен к Монзи, с нетерпением поджидавшему гостя… И служитель, закрывая двери кабинета, успел услышать плачущий голос Монзи: — Ах, дорогой друг, эта скала, эта проклятая скала!..

Англичане нынче вечером уходят из Дюнкерка. Чего же они торчат на Гибралтаре? Ждут, чтобы их оттуда выгнали? Синьор Гарилья отлично знает, что во французском правительстве есть разумные люди: не далее как сегодня утром Ибарнегаррэ побывал в посольстве и…

— Подождите минуточку, я сейчас позвоню Даладье…

Боже мой, насколько свободнее чувствует себя Анатоль Монзи в обществе этого римского патриция, утонченного, породистого, чем в обществе Даладье или Рейно! Не будем же мы воевать с вами! Посол явно смущен, увы, есть все основания опасаться… Но это же безумие! И ради чьих выгод? Ради удовлетворения гордыни английских милордов, желающих сохранить для себя обезьянью скалу[725]?

XIV

Ночью, под нестихавшим проливным дождем, агония Лилля продолжалась. В западных пригородах бои не прекращались. Не прекращались они и в Лоосе, и в Обурдене, и в Ломме, и в Кантле, и на окраине Буа-Блан, и в Ламберсаре. Везде орудийный и пулеметный огонь, рукопашные схватки. В Обурдене немцы продвигались медленно, шаг за шагом. В захваченных домах расправлялись с гражданским населением, как с пособниками партизанской армии. Человек тридцать расстреляли под этим предлогом: победители мстили побежденным за то, что они не сдаются. Выламывают дверь, три солдата в серо-зеленых шинелях, с винтовками наперевес врываются в дом; перед ними женщина с двумя детьми, двое младших на руках у отца. Его выталкивают на улицу, рвут на нем одежду, избивают и полуголого гонят куда-то под дождем. Los! Los![726] Рядом с ним гонят его соседа, оба бредут, подняв кверху руки. За чьим-нибудь амбаром их пристреливают. Чем руководствовались убийцы в выборе своих жертв? Почему они убили Артюра Ренго, человека пятидесяти трех лет и его сына Фернана, которому едва исполнилось двадцать? Почему убили они на руках у отца ребенка, родившегося в 1937 году? Почему убили Вильера и Увенажеля? Им обоим вместе было пятнадцать лет. Морис Танкере попытался бежать с маленьким своим сыном на руках — за ним погнались, убили и отца и сына… У рассвирепевших гитлеровских палачей черно в глазах: они говорят, что во всем виноваты сенегальцы. В Обурдене сенегальцев и в помине не было, город защищали алжирские стрелки генерала Дама и зуавы — части, не принадлежавшие к цветным войскам. А если б даже тут сражались сенегальцы, так что же?..

На рассвете по Аррасской дороге идут жители Лилля, возвращаясь домой единственным свободным путем — по следам жертв, убитых немцами. Все это утро возчик из Буа-Блан, устроив на своей тряской телеге Жанну и ее свекровь, шагал по дороге рядом с Фюльбером, молодым девятнадцатилетним рабочим, насмотревшимся таких ужасов, что жизнь кажется ему бессмысленной, если за нее нужно платить такой ценой. Возчик шагает, захлестнув кнут вокруг шеи, и все говорит, говорит. А какой толк от его пресловутой житейской мудрости, ни черта не извлечешь из его сумбурной болтовни! Жанна молчит; под глазами у нее темные круги, ей тяжело дается беременность. Мать тоже ничего не говорит: слишком много у нее горьких мыслей об утраченном.

Они проехали теми же самыми дорогами, по которым шли недавно Элуа и Нестор. На ночь остановились в Фалампене и все не могли опомниться от ужасной картины пожара в Курьере, черных обгорелых стен, рухнувших крыш, еще дымящихся трупов, лежавших на тротуарах. В центре города на перекрестке