Коммунисты - Луи Арагон

Рейно, и премьер-министр заявил, что если они станут достоянием гласности, такая пропорция произведет неблагоприятное впечатление. Общественное мнение Франции будет возмущено. Уинстон Черчилль это понял и дал обещание настоять, чтобы на суда брали и французов.

XV

От перехода через Дюнкерк у Жана де Монсэ остались лишь разрозненные воспоминания. Человеческая память не может связать в одну картину все виденное — рухнувший неузнаваемой грудой камней только что пройденный квартал, и лай пушек, и вой снарядов. Все теснее сжимающееся кольцо пламени, бессмысленные остановки, руины, мертвецы, которых никто не хоронит, драмы, которые только что разыгрались и уже становятся достоянием галереи ужасов, непрерывный кровавый поток беженцев, кучи щебня, красноречивые следы грабежа, повальное пьянство в кафе и погребках, скопление разномастных воинских частей, сложнейший маршрут, придуманный то ли с расчетом избежать обстрела или перекрестков, отмеченных в несуществующем путеводителе по опасным местам, то ли потому, что легко заблудиться в этом городе, перерезанном доками, внутренними гаванями, и добираться до мостов здесь и опасно и затруднительно, сцены смерти, идущие об руку с маскарадными сценами, зловещий балаган, расцвеченный огнями и багровым дымом, — и так по всему городу, повсюду; площадь, где в патетических позах застыли статуи, набережные, по которым в двух направлениях бегут люди, доки, гласисы, каналы, огромное пустое пространство, которое начинается прямо за лабиринтом улиц и улочек, густая синева небес, вдруг открывающаяся глазу, и солнце, не столь яркое и горячее, как тлеющие угли пожарищ, и среди этого хаоса бессмысленное блуждание людей, испивших до дна чашу позора, распад, светопреставление и безумие дисциплины, обожествляющей нечто, лишенное уже всякого смысла, катастрофа в солдафонском обличьи, резня и гаерство[730]; неизвестно перед какими объектами неизвестно кем поставленные часовые, стреляющие в нарушителей неизвестно какой дисциплины, вор, волочащий украденную картину к собственной своей могиле, страх, кажущий на всех перекрестках свое неприкрытое лицо, бессмысленный героизм тех, кто решил, что ему уже нечего терять, и кто перед самим собой разыгрывает комедию смелости, все виды человеческого безумия, тем более страшного, что фоном его служат развалины, через которые перепрыгивают эти безумцы, вывески, где можно еще прочесть фамилию владельца, рекламу лучшего пива, названия фирм, звучащая как насмешка надпись «Бомбоубежище» над полыхающей крышей и еще надписи, которые стали пояснением к грудам развалин «Кино Ройяль», «Коллеж Сименс», «Новый век» и фейерверочные вспышки, землечерпалки, плавучие краны, грузовые суда, горящие в пристанях.

Кошмар последнего перехода начался на заре и закончился к часу дня. Но перед восходом солнца в дюнах против Мало — там была еще война, лежали трупы английских солдат, была рощица, через которую перекатывалась волна артиллерийского обстрела, а рядом пылали доки, громоздились друг на друга брошенные, перевернутые, взорванные танки… там остановились, чтобы похоронить трупы, которые пролежали здесь не меньше двух суток… По одному, шагом марш! Поползли, прижимаясь к домам, пробирались по разбитым улицам, в конце которых прямо посреди города горели корабли. Потом спустились в погреб под какой-то гостиницей, где валялись мертвецки пьяные люди среди разбитых бочек и расколотых бутылок, из которых лилось вино, а сверху, из-под железной крыши, с грохотом падали балки и торчала уже не ведущая никуда, охваченная огнем лестница. Бронзовый Корсар попрежнему стоял на мостике своего корабля, как в дни великих абордажей, но никогда еще жест его не был так выразителен именно своей неподвижностью, ибо статуя застыла, вздымая свою бронзовую руку к небесам, в то время как все, что служило ей фоном, колебалось, рушилось наземь. Каким чудом им удалось добраться до этого монастыря с английской надписью при входе, до этого убежища для моряков, где было что-то от романтизма феодальных замков, от Вальтер-Скотта и одновременно попахивало Армией спасения[731]? Только отряд забрался туда, как что-то рухнуло, и когда водители и врачи санитарного отряда стали подыматься из обломков наподобие каменных статуй святителей с густо напудренными известкой лицами и куртками, их встретил беспечный смех молодых санитаров, забывших только что пережитую опасность. Но вдруг из подземелья вышли женщины, неся на руках тела убитых детей, выбрались окровавленные моряки, два священника вытащили умирающую монахиню, появилась под сводами толпа искалеченных и кричащих от ужаса людей.

Кое-как выбрались из убежища, и тут сразу же налетели самолеты, пикируя прямо на дома, гнали санитаров вдоль набережных, и они куда-то бежали, возвращались обратно и, наконец, спрятались в огромном винном складе, прекрасном складе из металла и стекла с железными галерейками, идущими из первого во второй этаж, заставленными бочками, и вдруг сквозь прозрачную крышу стал виден немецкий бомбардировщик, который спустился, пролетел на бреющем полете, взмыл вверх, снова перешел в пике, и пулеметные очереди стали прошивать во всех направлениях с треском лопающееся стекло, прямо над головами санитаров, на которых сыпались мельчайшие стеклянные осколки, а на улице после окончания налета каждый со страхом вглядывался в своего соседа, забрызганного чем-то красным, как кровь, — к счастью, это был просто багрянец вина. Ну, и пусть, не беда, пусть от нас теперь несет, как от трактирных скатертей! Бежали куда-то, а с одежд текла красноватая жижа, миновали шлюз, где дымилось, догорая, рыбацкое судно; наконец-то перед ними морской вокзал, по которому размеренно били 105-миллиметровки, раскидывая балки, рельсы, калеча вагоны. Здесь усердствовали вовсю моряки, которые несли полицейскую службу. Они двинулись прямо на санотряд. Выстрелили в главврача Ламирана, шедшего во главе. Надо отдать должное его мужеству: он даже головы не нагнул; а когда рядом упал немецкий снаряд, весь отряд повалился на землю, включая и того стрелявшего моряка, только один Ламиран остался стоять. Сюда, за мной! За этим, уже пожилым человеком люди шли с чувством восхищения и какой-то уверенности. Как обычно, за ним по пятам шагал лейтенант Варна. А дальше врачи Сорбен, Блаз, затем Морльер, Рауль, Праш, Монсэ, Филлу… и курносый офицерик, который никак не мог очиститься от известковой пыли, засыпавшей его в Доме моряка. Всех остальных, под командованием Давэна де Сессак, Бурра и Деба, разбили на три группы: Премон, Тресс, Канж, Жонет, Гроппар, Бельзонс, Пеллико, Моконсей, Делла-Роза, Мор, Дюпати, Вормс, Жокаст, Манак, Жюмель… а лейтенанту Гурдену поручили арьергард: любителей отлынивать, отстающих здоровяков в теплых шарфах, хныкальщиков с фляжками и набрюшниками, страдающих одышкой толстяков и сухопарых горлопанов, а за ними шли солдаты с потертостью ног.

Миновав за морским вокзалом канал, они очутились среди песков на необозримом пустынном пространстве и шли больше часа без всякого прикрытия под ослепительно синим небом. Справа и слева продвигались другие группы солдат, перебежками в двести-триста