Рыцарь - Олег Говда

– Кажись, девка визжала…

– Показалось, наверно. Харцызов уже давно здесь нет. Придется утра ждать. Не видно ни зги. Вели расседлывать.

– Нет, господин сотник, – уверенно возразил десятник. – Я не мог ошибиться, – он даже как бы обиделся немного, а в следующее мгновение резко поднял руку. – Вот, опять. Неужели не слышите?

Я приказал всем замереть и зажать лошадям морды. Стало слышно даже, как бренчат комары, шелестят листья и кряхтят деревья. Минуты потянулись как патока, и, когда я уже почти собрался дать отбой, издалека донесся странный звук. Чем-то и в самом деле напоминающий жалобный вскрик. Но такой далекий, что даже не было уверенности, человеческий ли это голос. Но не использовать этот шанс, пусть невероятный, почти призрачный, я не мог. Глядя на трупы беззащитных крестьян, я чувствовал, как боевая ярость вновь захлестывает меня, как там, в горах… Нет зверя страшнее человека, а еще хуже – человек, озверевший от злобы и потерявший людскую сущность. И нет иного способа защитить жизнь мирных жителей, если не уничтожить взбесившихся псов, всех до единого. Безжалостно и беспощадно.

– Оставить здесь все лишнее! Губан и Таран остаются с лошадьми. Остальные – цепью за мной. Соблюдать тишину. Вперед не соваться.

Скорее всего, днем мы бы и не заметили следов, оставленных харцызами, но теперь они были и не нужны. Угадав направление, я вел отряд на гул голосов, становившийся все громче. Вблизи редкие причитания заглушались мужским хохотом, но зато их уже невозможно было принять за что-либо иное. И с каждым очередным вскриком я безотчетно ускорял шаг.

Как только между деревьями показался просвет, указывающий на близость поляны и возможной стоянки разбойников, я приказал отряду рассыпаться по лесу, охватывая расположившийся на отдых отряд со всех сторон. А сам подобрался поближе и, притаившись за деревом, стал внимательно осматривать их лагерь.

Считая себя в полной безопасности, харцызы разложились со всем удобством, которое только можно было обеспечить себе посреди дикой чащи. Выбрали уютное и сухое место на полянке, образовавшейся после падения десятка сваленных буреломом исполинских стволов. Стреножили коней, развели три костра, над которыми на вертелах жарились освежеванные туши. А смех и визг доносились от самого дальнего огнища. Там десятка полтора степняков забавлялась: понуждали метаться в образованном ими круге трех пленниц. Беспомощные девушки усердно пытались избежать бесцеремонных рук разбойников, но, судя по отчаянному визгу, им это плохо удавалось. Сосчитать харцызов точнее мне не удалось, поскольку вся эта куча-мала бойко бурлила и перемешивалась. Остальные разбойники, я насчитал еще два десятка, толпились у высыпанного в кучу награбленного добра. Еще трое степняков поддерживало огонь и следило за жарящимся мясом.

В это время одна из пленниц завопила совсем отчаянно, и этот крик переполнил чашу моего терпения. Наплевав на все предыдущие планы, касаемо планомерного окружения и безопасного истребления разбойников из засады, я выхватил саблю и с криком: «Ур-ра! Бей «чехов»!» – выпрыгнул на поляну.

Ярость, обуявшая меня, была столь велика, что двоих я зарубил с ходу, раньше, чем степняки успели понять, что среди них кто-то чужой. А затем на лесной полянке сабли харцызов и мечи ратников завели танец смерти!

Любой грамотный командир скажет, что я не должен был лезть в свалку, а руководить сражением, но в этот миг мне было наплевать на всю военную науку. Я хотел боя, я жаждал крови! Меня слишком долго убеждали в том, что врага надо прощать. Что он-де не понимает, что творит. И я почти поверил, но, шагнув на полянку с оголенной саблей в руке, я словно прозрел. Никакой пощады! Взявший в руки меч сам избрал свой путь. Надо лишь помочь ему в этом!

Плавным, скользящим движением я приближался к противнику, делал молниеносный выпад острием в горло или пах, разворачивался вприсядку на опорной ноге, высвобождая оружие, одновременно уходя с линии возможной атаки, и уже в следующее мгновение скользил навстречу очередной жертве, доставая ее круговым, режущим движением. Когда харцызы опомнились и, схватившись за оружие, бросились на меня всей толпой, я больше не колол, это отнимало время, а только подрезал сухожилия и шел дальше, оставляя за спиной воющих от боли беспомощных врагов.

На некоторое время меня задержал седой харцыз атаманского вида, со страшным, рваным шрамом поперек лица. Он оказался достаточно ловким воином, хорошо владеющим саблей, но сейчас, когда мое тело превратилось в смертоносный смерч мышц и стали, весь опыт и искусство харцыза ничего не стоили. С таким же успехом можно было пытаться остановить голыми руками винт вертолета.

Я быстрым финтом заплел его саблю как для выдергивания, и когда атаман разбойников умело напряг кисть руки, чтобы удержать оружие, перевел удар в грудь и нежданным тычком, используя длину руки, как шпагой, кольнул разбойника в ямку на шее. Он наверняка успел удивиться, но и только… Жизнь стремительно покидала его сильное тело с каждым всплеском густой, почти черной крови.

Окончательный разгром ватаги довершили стражники моего отряда. Не ушел ни один.

Переведя дыхания и придя после лихорадки боя к нормальному восприятию мира, я заметил несоответствие числа виденных мною убитых в Песьем Логе мужчин с тремя освобожденными пленницами. Поэтому поманил к себе десятника. Гладила подбежал так быстро, как мог. Похоже, мое владение оружием произвело на ратника надлежащее впечатление. Эх, кабы мне кто сказал лет пятнадцать тому, что я окажусь в Средневековье, я посещал бы фехтовальный зал не два раза в неделю, а каждый день.

– Слушаю, господин сотник?…

– Разузнай у пленниц, все ли здесь. Что-то не верится мне, что в такой большой деревеньке всего три девицы проживали.

– Уже бегу, господин сотник, – десятник развернулся кругом, но в это время Добрило, воин из первой десятки, подвел к ним зареванную девушку.

– Это Леля. Повтори господину то, что мне сказала.

– Ушли они… – всхлипывая и дрожа всем телом, поведала хуторянка. – Нас троих на потеху отобрали… а остальных увели. Больше ничего не знаю…

Девушку так трясло, что я поспешил сунуть ей флягу. Да и то Добриле пришлось помочь ей напиться, а то бедняжка не совладала б с дрожащими руками.

– А теперь говори толком, – попросил я ее. – Сколько харцызов ушло с остальными пленными? Куда? Как давно? Ты же сама понимаешь, что ожидает твоих подруг, если мы их не отобьем?

– Да не знаю я! Много ли с завернутым на голову подолом увидишь?! – вскрикнула та зло и вновь разрыдалась.

– Успокойся! – прикрикнул на нее Гладила, бесцеремонно тряхнув за плечи. – Ты уже на воле, а остальных где искать? Сгинут же, дура!

– Вон в ту сторону они ушли, господин сотник… – указала подошедшая к нам миловидная девушка, одетая в небрежно порезанный на лоскуты красный сарафан. Тоже с мокрым от слез лицом, но гораздо лучше владеющая собой. – Леля правда ничего знать не может, ее первую в круг потащили… А меня Угрюм себе оставил, вот я и видела все. Разбойников не очень много. Старший ихний, которого Медведем называли, все с атаманом ругался. Говорил, что нельзя так близко от хутора на ночлег становиться. Советовал подальше уйти. Но Угрюм не соглашался и ничего не хотел слушать. Согласился только отпустить с Медведем его десяток и разрешил увести остальных пленниц подальше, для сохранности. Мол, на эту ночь и троих хватит…