Последние дни Сталина - Джошуа Рубинштейн

Госсекретарь хотел быть уверенным в том, что речь не приведет к прямым переговорам. Эйзенхауэр, например, был готов рассмотреть любые реальные предложения на «любом конгрессе, конференции или встрече» с Советами. Но Фостер Даллес решил вырезать эти слова из речи. Под давлением госсекретаря Хьюз отказался от идеи президента о том, что каждая из сторон предоставит другой свободное время в радиоэфире: это «слишком попахивает рекламным трюком». Хьюз также удалил из текста «повторное предложение [Эйзенхауэра] приехать на встречу с советскими лидерами». Как он объяснил президенту (без сомнения, с подачи Фостера Даллеса), это предложение переходит границу «между твердой и примирительной» позицией и может «навести на мысль о чрезмерной тревоге, что не входит в наши намерения»[384]. Кроме того, Фостер Даллес настаивал, чтобы в речи были затронуты текущие спорные вопросы, такие как подписание Декларации о независимости Австрии, которое при Сталине бесконечно откладывалось, и освобождение выживших немецких военнопленных, все еще находившихся в советских лагерях. Он хотел, чтобы Эйзенхауэр потребовал от Кремля предоставить «порабощенным народам Восточной Европы право на подлинное политическое самоопределение», как об этом писал Таунсенд Хупс в своей биографии Фостера Даллеса. Последний пункт, с точки зрения Хупса, «лежал в основе эмоциональной советской озабоченности собственной безопасностью», что Фостер Даллес, несомненно, понимал, поэтому «можно с уверенностью сказать, что включение этого пункта было очередной попыткой не оставить ни малейшего шанса на серьезные переговоры с послесталинским правительством»[385]. Фостер Даллес был твердо намерен помешать президенту сделать любой шаг, который можно было бы истолковать как нерешительность. Как он заявил на заседании Совета национальной безопасности 25 марта, он по-прежнему ищет «способы и средства покончить с угрозой, которую представляет Советский Союз. Этого… можно достичь, способствуя дезинтеграции советской власти. Эта власть и так уже испытывает перегрузки». «Если мы продолжим оказывать давление, психологическое и не только, мы сможем либо вызвать крах кремлевского режима, либо превратить советский блок из союза стран-сателлитов, нацеленных на агрессию, в исключительно оборонительную коалицию»[386]. Сдаваться Фостер Даллес не собирался.

Советское «мирное наступление» продолжалось, но лишь к середине апреля, через шесть недель после смерти Сталина, Эйзенхауэр был, наконец, готов обратиться и к американскому народу, и к советскому руководству. Свою ставшую знаменитой речь «Шанс на мир» он произнес 16 апреля в Вашингтоне на собрании Американского общества издателей газет. Подход Эйзенхауэра был обусловлен тремя факторами. Он хотел вернуть Америке инициативу, «сказать то, что мы хотим сказать, так, чтобы каждый человек на земле понял наши слова»[387]. Он хотел бросить Кремлю вызов, одновременно заверив европейских союзников, что американская политика не спровоцирует войну и не увеличит уязвимость континента по отношению к подрывной деятельности коммунистов. Наконец, он хотел действовать осмотрительно и не настроить против себя правое крыло республиканцев, прежде всего сенатора Маккарти, который насторожился бы при малейшем намеке на «политику умиротворения» Кремля.

Для многих поклонников Эйзенхауэра эта речь — одно из самых значимых его политических выступлений, «безусловно, один из самых ярких моментов его президентства», по выражению Шермана Адамса[388]. Произнесенная через восемьдесят девять дней после инаугурации речь, стала его «первым официальным обращением к американскому народу», как подчеркнул сам президент. Даже сегодня искренняя попытка Эйзенхауэра убедить обе стороны в выгоде взаимного разоружения остается в числе самых запоминающихся его высказываний. «Каждая сделанная пушка, каждый спущенный на воду военный корабль, каждая выпущенная ракета, — заявил Эйзенхауэр, — означает в конечном счете кражу — у голодающего, который не будет накормлен, у замерзающего, который не будет одет». «Это нельзя назвать жизнью… Под нависшими тучами военной угрозы само человечество оказывается распятым на железном кресте»{5}. Он выступал за снижение «бремени вооружений», предлагал договориться о размере военных сил и развивать атомную энергетику «только в мирных целях», параллельно добиваясь «запрещения атомного оружия». Он призывал Кремль воспользоваться преимуществами дополнительного финансирования для мирных целей и начать «новый вид войны… тотальной войны — не против какого-либо человеческого врага, а против грубых сил бедности и нужды». Если же Кремль не согласен снижать военные расходы, «где в таком случае конкретные доказательства стремления Советского Союза к миру?» Что касается отношений СССР с зарубежными странами, «мир знает, что со смертью Иосифа Сталина завершилась целая эпоха… Советская система, творцами которой был Сталин и его предшественники, зародилась в огне одной мировой войны. С упорным и зачастую удивительным мужеством она пережила Вторую мировую войну. Выжила, чтобы угрожать третьей». Эйзенхауэр напрямую заявил, что «именно наращивание советской военной мощи» вызывает напряженность и страх во всем мире. Именно действия СССР «заставили свободные страны осознать опасность новой агрессии» и вынудили их перевооружиться и объединиться «ради самообороны». Теперь Эйзенхауэр видел иронию в том, что «Советский Союз сам страдает от тех же страхов, которые он сумел внушить всему остальному миру». Зная, что новое советское руководство инициировало «мирное наступление», Эйзенхауэр призвал его подкрепить слова делами. «Готов ли Кремль к тому, чтобы позволить другим народам, включая жителей Восточной Европы, свободно выбирать форму правления?» Эту мысль он повторял неоднократно. Эйзенхауэр ясно давал понять, что намерен «положить конец нынешнему неестественному разделению Европы»[389].

Американская пресса с огромным энтузиазмом отозвалась на выступление президента. В Newsweek писали о «радости, наполнившей сердца во всем свободном мире»[390]. Газета The New York Times назвала речь «блистательной и трогающей до глубины души» и поздравила президента с тем, что ему удалось «[вырвать] мирную инициативу из рук Советов и [потребовать от них] на деле доказать искренность своих слов о мире»[391]. Возвышенная риторика Эйзенхауэра пленила многих (Шерман Адамс воздал должное Хьюзу за «облагораживание президентского слога»)[392], снискав похвалы даже со стороны тех наблюдателей, которые не были склонны аплодировать президенту, включая некоторые либерально настроенные новостные агентства. По мнению New York Post, это был «голос самой Америки в ее лучшем проявлении»[393], а колумнист The New Yorker Ричард Ровер, нередко выступавший с критикой президента, отозвался так: «Грандиозный триумф, прочно утвердивший лидерство [Эйзенхауэра] в Америке и восстановивший лидерство Америки в мире»[394].

Увидев открывшуюся возможность, Белый дом организовал целую дипломатическую и пропагандистскую кампанию за рубежом в целях распространения речи по обе стороны железного занавеса. Как резюмировал планы администрации Newsweek: «По „Голосу Америки“ речь транслировалась на 46 стран. Радио „Свободная Европа“, которое обычно вещает только на языках стран — сателлитов СССР, добавило в свой список русский, чтобы быть услышанным советскими гражданами и солдатами, находящимися на территории государств-сателлитов. Дипломатические миссии США в 70 странах получили указание