Лицо и Гений. Зарубежная Россия и Грибоедов - Петр Мосеевич Пильский

по всей земле единомыслие, благонамеренную скуку, тишину и хорошее поведение — «умеренность и аккуратность», — ибо (повторяем острое выражение Н. А. Бердяева) «дух революции враждебен революции духа».

Есть другое острое орудие, в котором соединены свойства воинственности и творчества. Это — стилет скульптора и гравера. При всем различии этих орудий, их общее свойство — твердость, острота, беспощадность. От их действия все валится вокруг, все расступается, разделяется. Возникают новые формы, новые миры. Стилет касается безобразной груды сырого материала («материи», «хаоса», «небытия»), из которого возникает стройный образ, отмеченный печатью мастерства и мудрости, иногда после множества упорно повторяемых попыток и нащупываний, опытов, отборов. Ведь без этого не только нет жизни, но нет и искусства, нет науки...

Быть может, только на воинственной остроте ума и оправдывается старинное изречение древнего Гераклита, «плачущего философа», что «война — отец всего». Тем более, что петушиный и, как правило, всегда дурацкий задор решительно всех «Скалозубов» всего мира соединяется у них с такой умственной робостью, которая, как правило, переливает самой жалкой духовной трусостью.

Чистое поле с беспредельными далями и богатырь, вооруженный острым мечом, на быстром коне — вот символический образ ума. Все должно расступаться перед ним. И притесняет ум только притеснителей.

Ум, любя простор, теснит.

Естественно, что «теснимые» не могут испытывать особой нежности к «притеснителям» и противодействуют им как могут. Конечно, об открытом бое, о честном поединке врагам ума мечтать не приходится. Но зато насчет житейских хитростей и арривизма с ними никто не сравнится. Тем более, что с ними всегда заодно гетевская ведьма, безапелляционно устанавливающая от века действующий закон всех «академий» в мире:

Науки храм, ее друзьям

Недостижимый вечно,

Открыт тому, кто враг уму,

Он в нем царит беспечно.

(В переводе Холодковского)

Хитрость, как правило, прибегает к лицемерию, к святошеству, к маскам благонадежности — все это более или менее удачно, но уму ничего не стоит срывать маски хитрости и открывать убежища и притоны своих врагов. И если он сравнительно редко делает это, то по врожденному чувству брезгливости, а то и по специфической «лени ума», которая мешает ему заниматься пустяками и тратить свои силы на бабьи вздоры. В «Герое нашего времени» с блеском показано такое столкновение Печорина-ума с Грушницким-хитростью, круглым и скучным дураком, однако похваляющимся зарезать своего противника ночью из-за угла, — и это по той причине, что «ы.и вдвоем нет на земле места». И с какой небрежной легкостью ум открывает проделки «хитрецов», белыми нитками шитые маскировки заговорщиков, отгадывает незамысловатые ребусы интриганов и лицемеров, ласковое шипение разных «подколодных ягнят», говоря языком Зинаиды Гиппиус.

«Ядовит», в сущности, не ум, но его противники, решившиеся приписать ненавистному врагу свои же свойства.

Так же, как и горячее солнце летней поры юга, ум отнюдь не «хитер» и не слащав. Ум — не дешевый рационализм «для парикмахеров и горничных» из какой-нибудь «Литературной газеты» или энциклопедии... От него пахнет солью моря и пряной горечью горных трав и полыни. А это далеко не всем по вкусу, особенно из тех, кто воспитал свой вкус на лакричных конфетках, считая их почему-то «картезианством» и «латинским умом» и пристегивая еще сюда «Аристотеля», препарированного под «томизм»... Все они ищут не истины, но удобной и безопасной социальной педагогики, когда это нужно, проводимой мерами гильотинной резни, чекистских расстрелов и массовых, многомиллионных ссылок и казней «в порядке статистики» и по канцеляриям всевозможных стран. Оно и понятно: самый обыкновенный человек с умом и сердцем — это слишком сложная механика для их прямолинейного рационализма, который не только ничего общего не имеет с умом, но по всем пунктам ему противоречит, особенно когда это ум высшего типа или, в особенности, тот ум, который связан органически с сердцем, с любовью. У тех, кто гонит Чацкого и ненавидит Логос IV Евангелия, все выворочено и перевернуто вверх дном: каменное ледяное безлюбовное сердце диктует свою злую человекоубийственную и всегда глупую волю горячечной голове, охваченной «передовыми» уродливыми идейками, в огромном большинстве случаев социально-политического характера, ибо социальный вопрос и политика так легко заимствуется из дешевых газетин и книжонок, безразлично какого направления, — лишь бы только от читателя не потребовалось собственное серьезное и глубокое размышление за своей свободной ответственностью. Здесь революция и реакция соперничают в пустоте и ничтожестве голов и полярной стуже сердец... Давно уже подлинное христианство подменяется слащаво-общедоступной его подделкой или же схоластическими упражнениями в тоже поддельных «тонкостях» — совершенно как в «диамате», против чего и восстал в свое время Паскаль.

Удивляться ли теперь тому, что придуман «принцип наименьшего усилия» и приложен, главным образом, к философии, относительно которой хотят, чтобы она была мышлением о мире согласно принципу «наименьшей траты психической энергии». Совершенно ясно, что идеальный случай такого эмпирио-критического позитивизма состоит в том, чтобы вовсе не мыслить, не читать и не рассуждать — и запрещать это другим... Вот она и готова — трагедия Чацкого! И притом не только в пустейшем салоне.

Где даже глупости смешной

В тебе не встретишь, свет пустой...

Это происходит также в академиях, лабораториях, библиотеках... А уж о кабинетах министров лучше и не говорить. Поэтому и возникает страшный вопрос: да кто же, собственно говоря, убил Столыпина и чьими руками? Ибо ясно, что он всем без исключения досадил умом, честностью, волей... И прежде всего — умом...

То же самое придется сказать о ссылке и смерти такого «рыцаря без страха и упрека» в отношении революции и коммунизма, как «федоровец» Валериан Муравьев, — не говоря уж о массе убитых и замученных ученых и «спецов», не за страх, а за совесть преданных революции и коммунизму. Ясно все: они провинились тем, что умны, знающи и культурны... А это мозолит глаза не одному только Ленину, Дзержинскому, Сталину или Ежову... Все, что угодно, но только не ум.

У истории есть своя тема, которая спасает от «великого абсурда» потенциальной («дурной») бесконечности. Эта тема, которая в некотором отношении совпадает со смыслом, или, если угодно, с «энетелел-ней» истории, символизирует себя, так сказать, в «мессианском замысле» истории. Этот замысел может быть коллективным («нация-мессия», «класс-мессия») или индивидуально-личным, в виде какого-либо героя, гения или святого. Иногда эти три признака личности-мессии совпадают, и тогда возникают подлинные благодетели человечества, или же соблазнители, «прельстители», даже настоящие шарлатаны и мошенники, кровавые изверги, к