Любовь в эпоху перемен - Юрий Поляков

— Суше не бывает. — Лицо Ильи обрело протокольную суровость.

— Попить чего желаете? Есть квасок домашний, компот, морс клюквенный по стариннейшему рецепту! — изогнулся хозяин.

— Бери морс! — посоветовал Колобков.

— Лучше кваску. Хоть какой-то градус, — возразил Гена. — Меня тут недавно в лавре монахи квасом угощали, еле потом из-за стола вылез. Хорошо все-таки, что церковь отделена от государства!

Зелепухин вопросительно посмотрел на райкомовца. Тот пожал плечами:

— Напрасно, коллега! А мне, Кеша, тащи-ка два морса!

— По-онял.

— Мне минеральной, — попросила Зоя.

— Боржомчика? — улыбнулся трактирщик, приоткрыв зубную гниль.

— Ого, у вас и боржоми есть! — удивился Скорятин: эта вода давно исчезла из магазинов даже в Москве.

— А как же! — подмигнул Кеша и умчался выполнять заказ.

— То-то я смотрю, в нашей столовой боржом совсем пропал, — задумчиво проговорил Колобков, — а у него появился.

— Закон сообщающихся сосудов, — пожала плечами Зоя.

Гена намазал кусочек черного хлеба горчицей, откусил и решил заодно написать очерк о первом в Тихославле кооперативном ресторане. Он стал оглядываться, присматриваться, примечать детали, даже достал блокнот. Заведение являло собой образчик переходного периода. Еще сохранилась в неприкосновенности доска с соцобязательствами и правилами поведения в пункте общественного питания, еще грозная надпись запрещала приносить с собой и распивать спиртные напитки, еще висел плакат с двумя суровыми дружинниками, выводящими под руки зеленую, в человеческий рост, бутылку «Московской водки», еще на побелке алели крупные буквы:

«Хлеб — всему голова!»

Л. И. Брежнев

Однако на стенах уже висели расписные дуги и связки лаптей, а на стойке, отделанной лакированной вагонкой, высился огромный пузатый самовар с медалями на сияющих медных боках. В углу, наподобие домашней иконы, красовался портрет, скопированный неумелой кистью со старой фотографии: щекастый бородатый купец, заложив руку за отворот сюртука, сурово смотрел на посетителей. По тугому животу пролегла толстенная золотая цепь от карманных часов. Если сам невидимый брегет соответствовал мощи звеньев, то был он размером со сковородку, не менее. Кровную связь настенного купца и нынешнего хозяина заведения удостоверяла портретная лысина с прилизанной волосяной перемычкой.

— Тихон Самсонович, — подтвердил, расставляя напитки, Кеша. — Жертва сталинских репрессий. Приятного аппетита! — и удалился, пятясь.

Скорятин подумал, что в народе наметились какие-то важные перемены. Еще недавно причастность к сфере обслуживания придавала людям хамскую самоуверенность и пренебрежение к нуждам ближнего. Но вот человек завел собственное дело, вложил кровные денежки, и пожалуйста — к нему вернулась изгибчивая услужливость, о которой доводилось читать только у классиков. Надо про это написать! И название есть: «Ода низкопоклонству».

— О чем задумались, Геннадий Павлович? — спросила Зоя.

— О преемственности. Эх, если бы не борьба с алкоголизмом, я бы сейчас выпил за частную собственность! — ответил спецкор.

— Попробуй! — Колобков подвинул ему стакан с клюквенным морсом.

— Я же сказал: квас.

— Попробуй, противленец хренов!

Москвич нехотя отхлебнул морса и задохнулся: то была водка, слегка закрасненная клюквой.

— Так бы и объяснил, черт! — отдышавшись, упрекнул он.

— Хочешь, чтобы меня с работы поперли?

— Закусывайте, у вас еще радио! — встревожилась Мятлева.

— Не беспокойтесь! Как говорит мой друг Веня Шаронов, без алкоголю не глаголю!

— Здорово! Надо запомнить. Зоенька, выпейте, чтобы не отрываться от коллектива! — взмолился Колобков.

— А-а, — махнула рукой она. — Но капельку…

Осушив по стакану морса (Зоя тоже хлебнула) и заказав еще, они ощутили прилив алкогольного братства, а первичное насыщение примирило их с несовершенствами жизни и общественного устроения.

— Ты чего мне в библиотеке подмигивал? — спросил Скорятин, уминая сало, таявшее во рту.

— А ты не понял? — осклабился пропагандист. — Снимок на стене видел?

— Видел. И что?

— А кто там, рядышком с Елизаветой, понял?

— Понял — не дурак. Пе-Пе.

— Илья, может, не надо об этом! — нахмурилась Зоя.

— Почему не надо? Надо! Пусть проникается местным колоритом.

— Хочу местного колорита!

— У Болотиной с ним роман, понял?

— Догадался.

— Илья, может, все-таки не надо? — повторила Мятлева строже.

— Он могила!

— Я могила! — подтвердил гость. — И давно?

— Как тебе сказать, лет двадцать пять… — сообщил пропагандист.

— Не по-онял… Ему сколько теперь?

— Вроде пятьдесят.

— Пятьдесят два… — уточнила Зоя, отвлеченно кроша хлеб.

— А Елизавете?

— Сорок.

— Значит, ему было двадцать семь, а ей пятнадцать! Статья. Совращение малолетних, — в голове у спецкора вспыхнула первополосная шапка: «Из растлителей — в ретрограды». — А дети есть?

— Двое.

— Молодец мужик!

— Какие же вы испорченные, мальчики! Сын у нее от мужа. В Москве учится, — объяснила библиотекарша. — От Петра Петровича дочь. Людмила. Балетная девочка. Илюш, ты рассказывал Геннадию Павловичу про нашу Языческую троицу?

— А где же муж? — настойчиво вернул тему Скорятин.

— Объелся груш.

— Утонул. Поплыл с другом рыбачить. И в тумане прямо — под теплоход… — грустно сообщила Зоя.

— Какие у вас тут страсти! А Суровцев, значит, узнал — и сразу к ней? — предположил москвич. — Муж в земельку, друг в постельку…

— Примерно! — хохотнул Колобков. — А ты, вижу, фольклором балуешься?

— Бабушка у меня знахаркой была по этой части.

— Прямо как у Горького. Опиши наши страсти!

— Посмотрим. А при муже у них было что-нибудь?

— Ну зачем? Как не стыдно! Не так ведь все получилось! Не совсем так… — Мятлева покраснела от обиды и глянула на пропагандиста с разочарованием.

— А как? Как было? — настаивал Гена, чувствуя себя гончей, взявшей след.

— Ох и любопытные вы, мужики! Хуже нас. Ладно, слушайте. Лучше уж я вам расскажу, чем разные сплетни собирать.

На ее лице появилось туманно-мечтательное выражение, какое бывает у женщин, если они говорят о чьей-то красивой любви, похожей на фильм с участием Аллы Ларионовой и Николая Рыбникова.